Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, -
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают - голоса.
Не какие-то там безымянные, а обычные: Коли и Миши,
очень даже конкретные, с документами и с паспортами...
Они приходят с войны - и заполняют книжки
слабым мужским мяуканьем, детскими голосами.
... Мы лежали с тобой однажды - в долгих сумерках на кровати,
и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего окна,
(на тебе было белое платье, обыкновенное летнее платье):
и ты сказала: этот чертов закат сводит тебе с ума.
Но дело в том, что каждый имеет право - на свою особую личную рану,
о чем нас предупредили честно - лет пятьдесят назад:
- Я, выживший русский солдат, не лягу с немцем Иваном.
- Я мертвый немецкий солдат, но тоже не лягу с Иваном. -
Война поросла быльем: все умерли и лежат.
Жизнь проходит. Война проходит. Любовь проходит.
В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером бродит гроза.
Но все, что осталось от нас (в том числе и от нас тобою)
огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.
Ты хотела до нас докричать свою красную кровную рану,
я пытался тебе рассказать о своей мужицкой вине,
но никто не скажет нужного слова (как тому дураку ивану,
а ведь он совсем надорвался на той войне).
... Так вот - я хочу сказать, когда мы смешаемся в прахе
(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:
за медленно меркнущий свет, за белое твое платье
за летнее твое платье, за бессмертное платье твое.
А за Дм. Воденникова спасибо. Я помню его по передачам на Радио России. Тому... да уж лет двадцать, наверное, как.