Польская поэзия. Вислава Шимборская

Таков мой вечный экзаменационный сон:
в окне сидят две обязьяны, скованные цепью,
а за окном
плещется море и порхает небо.
Сдаю историю людей.
Плету и заикаюсь.
Глядит с иронией одна из обезьян,
другая как бы спит в оцепененье,
когда же на вопрос молчу, замявшись, я,
она подсказывает мне
тихим позвякиваньем цепи.


Ага, так это Гималаи.
Горы на полпути к луне.
На распоротом небе
минута старта запечатлена.
Прорыв сквозь толщу туч вовне.
Удар в ничто.
Эхо — белая немая.
Тишина.
Йети,1 внизу у нас четверг,
азбука, хлеб
и дважды два это четыре,
и тает снег.
И яблочко румяненькое есть,
разрезанное на четвертинки.
Йети, не только злодейства
у нас возможны.
Йети, не каждое слово
осуждает на смерть.
Наследуем надежду —
дар забывать.
Увидишь, как мы рожаем
детей на руинах.
Йети, читаем Шекспира.
Йети, играем на скрипке.
Йети, как стемнеет —
зажигаем свет.
Здесь — ни луна, ни земля
и слезы замерзают.
Йети, почти что Пан Твардовский,2
одумайся, вернись!
Так в четырех стенах лавин
я взывала к йети,
притопывая, чтоб согреться,
на снегу
на вечном.


Ничто в пещере,
только влага каплет.
Темно и зябко тут.
Но зябко и темно
после погасшего костра.
Ничто — после бизона,
малеванного охрой.
Ничто — но после
долгого упорства
набыченного лба.
А стало быть, Прекрасное Ничто.
Достойное большой буквы.
Ересь противу бренности обычной,
непереубедима и тем горда.
Ничто — но после нас,
которые тут были,
сердца свои ели
и кровь свою пили.
Ничто, или наш танец
недотанцованный нами.
Первые твои колени,
руки, лица у костра.
Первые мои паскали
в животах моих святых.
Тишь — но после голосов.
Не из рода сонной тиши.
Тишь, которая имела свои горла,
свои бубны и пищалки.
Насадил ее, как яблонь,
визг, смех.
Тишина — но во мраке
под сводами век.
Мрак, но в холоде, знобящем
сквозь кожу, сквозь кость.
Холод — но смерти.
На земле, возможно, что одной
на небе? может быть, седьмом?
Ты вымозговался из пустоты
и очень хочешь знать.
 

Нет у Великой Матери лица.
Зачем Великой Матери лицо.
Лицо не может верно принадлежать телу,
лицо не божественно, телу оно докучает,
портит его торжественную цельность.
Лик Прародительницы — выпуклый живот
со слепым пупком посредине.
Нет у Великой Матери ступней.
Зачем Великой Матери ступни.
Куда же ей идти.
Должна ли она входить в детали мира.
Она ведь тяжела
и озабочена идущей в ней работой.
Есть мир? Ну, и отлично.
Обильный? Тем лучше.
Есть в нем куда поразбегаться деткам,
есть к чему головы поднять? Прекрасно.
И есть он, даже когда спят,
аж чересчур взаправдашний и целый?
И есть всегда он, даже за спиной?
С его стороны это немало.
Две ручки Великой Матери видны едва,
две тонкие, лениво лежащие на груди.
Должны ли они жизнь благословлять,
одаренного одарять должны ли?
Единственная их задача
во время земли и неба
существовать на всякий случай,
который так и не случится.
Зигзагом лежать на сути.
Передразнивать орнамент.
 

Раньше, чем люди, изгнана из рая,
за то, что сад Эдемский озирая,
так заразительно тревожила очами,
что предавались ангелы печали
непредусмотренной. За это непременно
должна была, хоть жизнь в Эдеме слаще,
продолжить на земле свой род блестящий.
Резва, ловка и грации полна,
той старомодной, времен плиоцена.
Чтима была в Египте, с орионом
блох в серебрящейся божественностью гриве,
внимала архимолчаливо,
чего хотят от нее. Ах, неумиранья.
И уходила, повиляв румяным задом,
не поощряя и не возбраняя.
В Европе душу отобрали ей живую,
руки оставили, по невниманью,
и потому один монах, пиша святую,
узкие руки приписал ей, обезьяньи.
Должна была святая
брать милость, как орех.
Теплую, как младенец, зябнущую, как старец,
на кораблях спешили королям доставить,
где ей визжать, на золотой цепи взлетая
в своем маркизьем фраке расцветки попугая.
Кассандра. Уж какой тут смех.
Едомая в Китае, строила на блюде
вареные и жареные мины.
Ироничная, будто брильянт в фальшивой оправе.
Имеет якобы особый смак
мозг ее, мозг, в котором что-то там не так,
поскольку пороху не выдумал, как люди.
В сказках она одинока среди персонажей,
зеркала полны ее гримас,
дает пример нам, над собой смеясь,
бедная родственница, знает все о нас,
хоть мы друг другу и не кланяемся даже.


Несколько комьев земли, и будет забыта жизнь.
Музыка освободится от обстоятельств.
Утихнет кашель маэстро над менуэтом.
И оторвут с его груди компрессы.
Огонь пожрет парик, полный пыли и вшей.
Исчезнут чернильные пятна с кружевного манжета.
На свалку пойдут башмаки, ненужные очевидцы.
Скрипку возьмет ученик наименее даровитый.
Вынут из нот счета от мясника.
Мышам попадут в желудки письма матери бедной.
Угаснет неудачная любовь.
Глаза перестанут слезиться.
Розовая лента пригодится дочке соседей.
Век еще, слава Богу, не романтичный.
Все, что не есть квартет,
как пятое отбросят.
Все, что не есть квинтет,
как шестое сдунут.
Все, что не ангельский хор сорокаголосый,
смолкнет, как визг собаки, как икота жандарма.
С окошка уберут горшок с алоэ,
блюдце с отравой для мух, банку с помадой,
и вид откроется — ну, да! — на сад,
на сад, которого тут не было.
Так слушайте же, слушайте теперь,
прилежно наставляйте уши,
о изумленные заслушавшиеся смертные,
слушайте — слушатели — обратившись в слух —
 

Снится черепахе листочек салата
(ей, стосколькотолетней, тоже сны снятся),
а около листочка — вдруг сам Император.
Невдомек черепахе, какая это сенсация.
Вдруг возник Император, хоть, правда, не целый,
в башмаки его черные смотрится солнце,
а выше две лодыжки, они в чулках белых.
Невдомек черепахе, сколь это сенсационно.
Две ноги по дороге из Аустерлица в Иену,
вверху же — мгла, откуда смех слышится страшный.
Можете и не верить в подлинность сцены
и сомневаться, чей он, этот башмак с пряжкой.
Трудно узнать особу по ее фрагментам:
по ступне ее левой или ступне правой.
Не знает черепаха, кто снится конкретно,
она уж из дней детства мало помнит, право.
Пусть Император, пусть не Император,
феномен разве в этом? Кто-то из царства теней
вдруг вырвался на миг, живой, как был когда-то,
и по земле идет! От пяток до коленей.

В Париже, в утреннем до сумерек Париже,
В Париже, как
В Париже, который
(о, святая наивность описания, помоги же!)
в саду возле огромного собора
(нет, он не построен,
он сыгран на лютне)
спит в позе статуи на саркофаге
светский монах, клошар, парижский нищий.
Коль даже что имел он — то утратил,
а потерявши, возвратить не жаждет.
Ему должны еще жалованье за войны в Галлии —
давно смирился, потерял надежду.
Не расплатились в пятнадцатом веке
за позирование для левого разбойника —
забыл, не ждет уж этих денег.
Лишь бы на красное вино
подзаработать стрижкой псов.
Спит, как изобретатель снов,
всей бородой летящий к солнцу.
Раскаменевают химеры
(крылуны и псовята, обезьянцы, ночницы,
самоногие головы, неподобы и гжабы,
всевозможество готики, аллегро виваче)
и глядят на него с любопытством,
как ни на кого из нас,
расторопный Петр,
путный Михаил,
дельная Ева,
Барбара, Клара.

Дорогие сирены, так должно было быть,
о, вельможные ангелы, о, прелестные фавны,
эволюция явно от вас отреклась.
Ей хватило бы воображенья, но ваши
плавники из девона, а груди из палеолита,
пятипалые руки, но у ног копыта,
эти плечи не вместо, а помимо крыльев,
ваши, страшно подумать, двутворные чуда,
хвостатые некстати, рогатые назло,
беззаконно пернатые, эти слепки и сростки,
эти смехи-потехи, эти двустишья,
срифмовавшие так человека и цаплю,
что летает, что бессмертен, что всезнающ,
 —  вы ж понимаете, это была бы шутка,
это было бы слишком, это были б заботы,
которых природа иметь не хочет и не имеет.
Хорошо, что хоть позволяет некой рыбе летать
с вызывающей ловкостью. Каждый подобный взлет —
приключенье из правил, помилование от
необходимости всеобщей, дар
более щедрый, чем нужно, чтобы мир оставался миром.
Хорошо, что хоть допускает такую излишнюю роскошь,
как утконос, молоком кормящий своих птенцов.
Могла бы и не позволить — и кто ж бы из нас обнаружил,
что он обкраден?
А самое лучшее — то,
что она прозевала момент, когда в мире явился примат
с оперенной чудесно пером «Waterman» рукою.
 

Я утратила двух-трех богинь по дороге с юга на север,
а также многих богов на пути с востока на запад.
Погасли мне две-три звезды, расступись, небо.
Погрузились мне в море два-три архипелага.
Я даже не знаю точно, где я оставила когти,
кто ходит в моем меху, кто в раковине моей обитает.
Родня мне поумирала, когда выползла я на сушу,
лишь какая-то косточка празднует во мне годовщину.
Я вылезала из кожи, позвонки и ноги теряла,
лишалась чувств, то есть органов чувств, много-много раз.
Давно я закрыла на это свой третий глаз,
плавником махнула на это, покачала ветвями.
Пропало, подевалось, ветрами поразвевалось.
Сама себе удивляюсь, как мало меня осталось:
единичная особь, что, в обличье людском пребывая,
всего-то навсего зонтик потеряла вчера в трамвае.

Зачем я в слишком одной особе?
И не иной? И чье подобье?
Что делаю здесь? Не зверь, не змея?
Не в чешуе? И лицо, а не листья?
И почему лишь однажды лично?
По стольких эрах здесь без меня?
Как раз теперь? Почему так поздно?
Здесь, на земле? Под малой звездою?
За всех инфузорий и все мезозой?
За всех медуз? До костей и мозга?
Сама у себя с собой? Почему
не где-то там, не за лесом, лугом
и не вчера, не сто лет тому
сижу и гляжу, уставившись в угол
—  как с поднятым внезапно лбом
глядит рычащий, что назван псом?

Иное дело луковица.
Внутренностей в ней нету.
Она и внутри себя луковица,
без всякого там секрету.
Луковичная снаружи,
луковичная до сердцевины,
могла бы глядеть без страха
в собственные глубины.
В нас кроются чуждость и дикость,
едва прикрытые шкурой,
инферно зрят интернисты
во чреве нашей натуры,
но в луковице лишь луковица,
а не кишок извивы.
Она многократно нагая,
до глубины счастливой.
Насквозь гармоничная луковица,
творца своего утеха.
В ней просто круг внутри круга,
в большем скрывается меньший,
а в следующем еще меньший,
тончайший и нежнейший.
К центру идущая фуга.
Хор многократных эхо.
Луковица, я понимаю:
живот прекраснейший в мире,
он сам себя окружает
нимбами золотыми.
В нас — мышцы, нервы, жилы
и слизистые, как известно.
 И нам уже заказан
идиотизм совершенства.

«так неожиданно, кто мог бы думать»
«нервы и папиросы, все ему говорили»
«ничего, спасибо»
«разверни цветы»
«брат его тоже от сердца, это у них в роду»
«с такой бородой я бы Вас ни за что не узнала»
«сам виноват, вечно во что-нибудь лез»
«должен был говорить этот новый, но что-то не видно»
«Казик в Варшаве, Тадик за границей»
«ты одна догадалась взять зонтик»
«что из того, что был самый способный»
«комната проходная, Баська не согласится»
«да,