Суд идет!

Шум голосов прорывается сквозь мой стеклянный барьер, превращая полудрему в реальность. Между засаленных прядей давно не мытых волос мелькают какие-то фигуры, лица, тени. Раны истерзанного тела мешают слушать, требуя залезть на ближайшую стенку или вцепиться зубами в горло мальчишке, стоящему позади. Пытаюсь сбросить с себя эту тянущую боль и немного приподымаюсь со стула, но получаю довольно увесистый удар дубинкой по затылку. Сработало: новая боль заглушила остальные порывы, и теперь мне нужно сосредоточиться на происходящем.

Массивный человек в парике негодует и стучит молоточком по столу. Под белыми буклями искусственных волос крупными каплями повис пот, лицо раскраснелось, а заплывшие маленькие глаза почти спрятались в толстых складках век. Черная мантия скрывает его тело от шеи до пят – и Слава Богу! Думаю, созерцание того, что под ней скрыто, будет для меня худшей из всех перенесенных пыток. Я не могу оторваться от забавного выражения его лица, которое истерично призывает к порядку расшумевшихся людей, и почему-то мне кажется, что на его блестящей белой лысине (а у него непременно должна быть холеная большая лысина на самой макушке) сейчас в такт стука его молоточка шевелятся тоненькие седые волосинки. Меня разбирает истеричный смех, и я снова получаю хороший удар дубинкой.

Когда искры перестают плясать перед глазами, я вижу, как какой-то нелепый человек в сером неприметном костюме с пеной у рта кричит с трибуны, пытаясь привлечь к себе внимание сонных людей. Сейчас лето, а в зале слишком высокая влажность Неудивительно, что господа присяжные сейчас больше напоминают сонных мух на солнцепеке. А человек все кричит. Его исступленная речь уже давно стала монотонным гулом, фоном для уставших мыслей, смешанных с бытовухой, уличным гвалтом и стуком молоточка человека в парике, который по моим подсчетам минут так через пятнадцать должен пробить в своем столе дыру величиной с голову щуплого человечка-недоразумения с трибуны. Перед моими глазами рисуется картинка: треск, стол проламывается и эти истошные крики гаснут где-то в недрах несчастного стола и  складках необъятной черной мантии. А снаружи беспомощно болтается тело в сером костюмчике, дрыгая ручками и ножками под порывами долгожданного ветра. Меня снова разбирает смех. Удар. Боль. Но какая-то слабая. Наверно, иммунитет.

Щуплый человек куда-то пропал, и теперь поистине внушительных размеров женщина жалостливым голоском рассказывает свою бесхитростную историю, трогательно пуская слезу в нужный момент и прижимая к рыхлой щеке в потекшей туши и румянах вышитый платочек. Зал, расчувствовавшись, затихает. Порой по головам прокатывается то понимающий, то возмущенный шепот. Даже из-под сползшего набок парика скатывается скупая слезинка. Хотя, скорее всего, это была капля натруженного пота. А я вот думаю, если из этой тетеньки и человека в мантии вытопить весь жир и сварить мыло, чей кусок будет больше? Я представляю, как их обоих вдруг загоняют на мыловарню, а потом торжественно вручают в руки по куску собственного мыла даже с индивидуальной подписью и номером. Представляю, как тетенька с платочком пытается жалостливым голосом доказать, что ее кусок больше и пахнет намного приятней. А чувствительны мыловары слушают и пускают одинокую скупую слезу и согласно кивают головами, как сломанные китайские болванчики. Меня опять разбирает истеричный хохот. Я втягиваю голову в плечи, но удара так и не дожидаюсь. Видимо, мой суровый каратель утирает вышитым платочком скупые мужские слезы.

Весь этот фарс повторяется еще, по меньшей мере, трижды, и шишки на моей голове теперь громоздятся друг на друге, как спелые молдавские виноградины. Присяжные спят, вряд ли разобравшись в сути дела, и недоумевая, на что они вообще тратят свое время. Думаю, все здесь задаются этим вопросом, один я жду свою путевку в обитель мягких стен, галлюциногенных таблеток и кроватей с тугими ремнями, оставляющих с непривычки темно-красно-синий след на бледной коже. Наверно, если бы я жил в Средние века, со мной бы долго не мучились и давным-давно сожгли бы на костре. Люди до сих пор так поступают, когда не могут понять. Пусть уже и не публично на площади, а только в своих мыслях. Вредная привычка инквизиции.

Человек в парике, а с ним еще двое в таких же черных мантиях степенно покидают зал. Люди почтительно встают и провожают их, а меня опять разбирает смех. Почему-то представляется, как они в своей тесной каморке «соображают на троих», занюхивая пыльными париками горький привкус паленой водки. Или что там теперь покупают на взятку?

Все же гуманность весьма удобна. А что именно скрывается за этим словом? А разве кого-то это волнует? Ведь всего одно слово решает массу проблем. Во-первых, не надо платить палачам большие деньги за грязную работу. Во-вторых, экономия места на кладбищах и средств на похороны. А в-третьих, всегда есть «козлы отпущения», на которых можно скинуть давно забытые зверские убийства и спихнуть в желтый дом, признав невменяемым. Неужели вы думаете, что этот щуплый, обвиняющий меня в жестоком изнасиловании и убийстве трех подростков, говорил правду? Неужели вы поверили слезам этой толстухи, клеймящей меня позором за такие зверства, которые мне не приснятся даже в страшном сне после передоза розовых таблеток? Неужели вы теперь уснете спокойно сегодня ночью в своих теплых сытых кроватках, искренне уверовав, что справедливость восторжествовала? Люди, очнитесь! Ах да, я же сумасшедший. Что я могу знать о справедливости – ее не существует в моем безумном мире.

- Встать, суд идет!

Скрип железных прутьев об исцарапанный, израненный, как и мое тело, паркет. Слишком высокий для грузного тела голос с одышкой зачитывает приговор. Я не шевелюсь, прислушиваясь к знакомым словам, но по-прежнему не улавливаю смысла. Я связан по рукам и ногам, мои глаза слабо видят, а язык, наверно, сожрали крысы. Но я слышу. Злобу на какого-то незримого и могущественного врага всего человечества в горящих ненавистью взглядах всех этих людей. Я слышу. Довольно-сытые нотки в неторопливом фальцете упитанного судьи. Я слышу. Удовлетворенную жестокость еще совсем мальчишки-пристава за моей спиной.

- Уведите осужденного!

Скрип двери моей клетки. Я не ощущаю происходящего, просто терпеливо жду, когда снова окажусь «дома».

Шаг.

Ненависть окружает со всех сторон, захлестывая с головой, разбиваясь о скалы безумия в моих глазах.

Шаг.

Когда-нибудь этот многострадальный паркет проломится, как стол от молоточка судьи.

Шаг.

Я ощущаю, как безудержный, безумный смех пробирает все нутро, требовательно вырываясь наружу.

Шаг.

Тяжелая деревянная дверь ухает за спиной, отделяя меня от «нормального» мира. Я иду домой. Снова.

Занавес.

Аплодисменты.