[p]Лешка Ершов – деревенский дурак. Всего в деревне два дурака: он и Яшка Чумной. Но Яшка, скорее дебил, мрачный и злобный жлоб, он мстителен, расчетлив и хитер в меру своего скудоумия; способный на всевозможные пакости. Чумной даже лежал в Петелино, о чем имеет соответствующую справку, на основании которой ему выдали "белый билет" в военкомате. Получив эту бумажку, Яшка настолько уверовал в свою безнаказанность, которая, как известно, порождает хамство, что от него в округе и вовсе не стало житья. Однажды он ночью подпилил столбы деревянного мосточка, с которого бабы полоскали в пруду белье. А на следующий день с него в воду навернулась бабка Груня и, запутавшись в своих многочисленных юбках, пошла ко дну и наверняка бы утонула, не окажись по близости мужиков. Затем Яшка спутал лошади ноги стальной проволокой и не просто заплел ее в форме косички, а умудрился, подлец, сделать так, чтобы на каждой ноге проволока заканчивалась петлей. Распутать бедное животное так и не смогли – пришлось прирезать. Милиция лишь помяла Яшке бока, да и отпустила восвояси. Что не говори, а бумажка из сумасшедшего дома – великое подспорье негодяю. Однажды он и Лешку заманил на строящийся комплекс и отлупил – это и переполнило чашу народного терпения; братья Кряжины отметелили его так, что тот месяц мочился кровью и стал передвигаться с помощью костыля.
По неписаному закону Лешку трогать было нельзя – он дурак от Бога, блаженный.
Лешке двадцать пять лет от роду, он среднего роста, хорошо, даже с некоторый изяществом сложен, с открытым и чистым лицом, на котором, как весеннее солнышко, постоянно играет лучезарная детская улыбка, с васильковыми глазами и золотистыми, вьющимися большими кольцами кудрями. Эти кудри бабка Нюра время от времени кромсает большими портняжными ножницами. Недавно возникла необходимость, и брить Лешку.
– Какие лезвия лучше бреют? – интересовалась она у мужиков.
– Лучше - рублевые.
– Ишь ты, рублевые! Разорюсь верно, – не ходить же ему, как дьячку, обросшим.
Лешка круглый сирота. Мать свою он не видел с самого рождения, она, как говорит бабка Нюра, поехала в Сундуки (так бабка называет город Ессентуки) за вещами и, видимо, вещей оказалось так много, что по сей день никак не объявится. А отец замерз спьяну, когда Лешке было всего семь лет. Существует несколько версий о причине Лешкиного недуга. Первая – Лешка, напротив, родился дюже умным и в пять лет мог читать и писать, и вследствие чрезмерной нагрузки на мозг с ним и приключилось "горе от ума". Вторая, наиболее правдоподобная, – маленького Лешку отец посадил на бак мотоцикла, и целый день катал по округе, после чего Лешка переболел менингитом. Как бы то ни было, но ни читать, ни писать Лешка не умеет – его умственное развитие навсегда остановилось в раннем детстве. Лешка великовозрастный, вечный ребенок. Он добр, жалостлив и вследствие чрезмерной жалости, плаксив.
– Лешенька, голубчик, посмотри, какая у нас беда приключилась,– подшучивает над ним деревенская баба. – Кошечка у нас окотилась, а молочка-то у нее нет, чем котяточек кормить? У вас-то корова доится?
– Доится!
– На тебе кошечек – неси домой, а то они у нас погибнут.
Лешка, заливаясь слезами сует котят за пазуху. Котята, только что открыли глаза, мяукают и царапаются, вонзая Лешке то в грудь, то в рубаху цепкие, как рыбацкие крючки, коготки, пытаются выбраться наружу. Лешка, плача и в то же время улыбаясь, целует их в головы и запихивает их вовнутрь, бежит со всех ног домой, чтобы порадовать бабку Нюру. Но бабка отчего-то такому прибавлению в хозяйстве не очень рада.
– Идиотик! – начинает причитать она. – Ты откуда котят полный дом наволок? Ой, матушка моя родная, он же без ножа меня режет. Кто тебе дал их?
Лешка плохо ориентируется на местности, начинает сбивчиво объяснять:
– Баба мордастая, крыльцо - красное, лужа возле дома.
Бабке этого достаточно.
– Ага! Значит самой топить не охота, а я, бабка старая, бери грех на душу. Ну, погоди! Я ей сейчас устрою кошачий детский дом. – Она брезгливо, словно клещами, двумя пальцами бросает котят в фартук, собрав его впереди в форме мешка. Котята вновь пытаются выбраться, но бабка Нюра сердито трясет фартук:
– Сидите, гадости!
Бабку Нюру в деревне зовут Семижильной. Ей под восемьдесят, а она держит полный двор скотины, ни в чем, не уступая полнокровным крестьянским семьям, плюс еще Лешка, который стоит целого подворья. Редко какой день обходится, чтобы с ним не приключилась какая-нибудь история.
– Идиотик! Дураков посев! – кричит бабка Нюра. – Ты для чего из покрывалки все цветы повырезал?
– Хотел божницу нарядить!
– Ой, да как же это я ножницы забыла прибрать? Ох, матушки, так он и на шторы на бахмару распустил. – Семижильная в сердцах бьет Лешку тонкой ореховой палкой по рукам. Лешка, почесывая ушибленное место, заливается слезами:
– Я хотел, чтобы красиво было.
– Красиво! – передразнивает его бабка. – Такую красоту навел, хоть из дома беги. Вон возьми газету, да и вырезай из нее портреты, хоть вот эту передовую доярку вырежи – вон рожа – чуть не треснет, как у холмогорской коровы, или вот этого тракториста губошлепого. Ну, ладно, не голоси – иди пряничка дам.
И вновь, как солнце из-за туч, сквозь слезы Лешки лицо озаряет улыбка.
Стоит Семижильной прийти в магазин, так ее тут же обступают деревенские бабы, в ожидании каких-нибудь смешных рассказов про Лешку. Бабка иногда отмахивается, а чаще охотно веселит публику:
– Чего про него рассказывать. Ростом велик, а умом с трехлетнего ребенка. Подстриги его, помой, а теперь побрей. Думала ли я когда-нибудь, что я на старости лет в цирюльники подамся. Из дома ухожу, ножницы в сундук под замок, топоры, молотки, пилы, все туда. Пробки выворачиваю - не ровен час, в розетку что-нибудь засунет. А помощь с него какая? Даже за водой послать нельзя: или ведра потеряет, или колонку свернет. Сено, правда, с луга таскает и то под моим присмотром, сила-то у него есть. Заставишь поленницу выкладывать, покажу, как, и стою рядом, – сопит, выкладывает – нравится ему. Но опять, глаз спускать нельзя, он ведь, может ее выложить выше облака стоячего, пока самого, дурака, поленьями не придавит. А утром опять учи всему сызнова – ничего в его голове не задерживается, как вода в решете. Копать заставлю – до первого червяка, будет целый день за ним наблюдать, разговаривать, а если ненароком лопатой разрежет – голосить будет, как по отцу родному. А потом, разве он один дурак, у нас дураков полдеревни, что моего дурачка всяким глупостям подучивают. Грачонок из гнезда выпал, послали Лешку на Тимошкин погреб, чтобы его обратно в гнездо возвернуть, а погреб еще при царе-Горохе строился из гнилых тесинок, да прелой соломы – мой дурачок и обвалил его. Хорошо хоть сам не расшибся. Повела на днях с ним корову к быку. Я рядом за веревку веду – дурачок мой сзади подгоняет, все вроде, хорошо. Привели. Бык на корову, а дурак его назад за хвост тянет: "Задавит, кричит, нашу Красавку. В нем весу пять пудов". Глянькась, себе какие-то пуды знает. « Пусть, – говорит, – так дружат». Ага, дружил волк с кобылой, пока есть не захотел. "Дурак, говорю, это в тебе пять пудов, да еще два пуда дури, а в быке – сто пять". Господи, и зачем я его только взяла? Бык к корове, дурак – к быку. А бык не кошка, приложит – только мокрое место останется. Пастух на помощь подоспел и кнутом его пугал и лошадью топтал – бесполезно, так и не дал корове огуляться. Теперь сызнова веди. Ох, жалостлив, беда с ним. Поросенка по осени резать, хоть за тридевять земель веди – узнает, в десять ручьев слезы будет лить, к мясу не притронется. Одно слово, Блаженный. Разве в мои-то годы такую обузу на себя взвалить? Он молодой, здоровый, за ним коню, на четырех ногах не угнаться, а мне каково бабке старой? Да и народ у нас, дюже поган: до чего сам не додумается люди "добрые" подскажут.
Деревенские и впрямь, любили над Лешкой Блаженным подшутить. Однажды приехал корреспондент из районной газеты, чтобы сфотографировать парторга. Парторга на месте не оказалось, а поскольку корреспондент не знал его в лицо, деревенские юмористы решили подсунуть ему Лёшку. Блаженного умыли, постригли под машинку, нарядили в костюм, повязали галстук – и диву дались – перед ними предстал, будто сошедший с портрета школьной хрестоматии Сергей Есенин. Не вмешайся в эту авантюру бабка Нюра – красоваться бы Лёшке на первой полосе.
Подшучивали над Лёшкой много и часто. Мужики, было, пытались приучить его курить и пить вино, но чистая, непорочная Лёшкина душа всеми своими фибрами воспротивилась этому. Популярность Лёшки в народе была столь велика, что без него не обходилась в деревне ни одна свадьба. Присутствие на свадьбе Лёшки Блаженного считалось добрым знаком. К тому же на свадьбе Лёшка честно отрабатывал съеденный хлеб. У него объявился необыкновенный талант – стоило ему нашептать слова частушки, как он мгновенно запоминал её, правда, через несколько минут после исполнения она выветривалась из его головы, но это уже было не столь важно. В основном Лёшку учили тем частушкам, которые сами по каким-либо соображениям спеть не решались. Иногда частушки были просто похабные, а иногда и со злым смыслом, намёком, подтекстом. Уже заряженный новой частушкой Лёшка выжидал конца проигрыша гармошки и, приплясывая, выскакивал на середину круга:
«Сахар мелкий, сахар мелкий,
Сахар мелкий - кусковой,
А невеста уж не целка,
Я ручаюсь головой».
От хохота сотрясались стены, гармонист, поперхнувшись, никак не мог вновь собрать воедино распавшиеся, как бусинки, ноты плясовой, невеста, зардевшись, опускала очи долу, а жених, насупившись, как ястреб, старался высмотреть в толпе – кто же нашептал дураку такую пакость, а Лёшка уже исчез среди цветистых платьев, белых рубах и серых костюмов. Уже кто-то потихоньку, подозвав его к себе, нашёптывал новый текст. Любому другому за подобный репертуар могли бы набить морду, но Лёшку трогать нельзя – он – дурак, он – Блаженный. Наоборот, в конце свадьбы ему дают огромный кулёк с конфетами и пряниками и свёрток с уже порезанной колбасой, угостить бабку Нюру, поскольку Лёшка, в основном, придерживался вегетарианской кухни. Нести до дома два кулька неудобно, поэтому Лёшка, выбросив пакет, рассовывает колбасу по карманам пиджака и брюк, в которых до этого он хранил майских жуков, головастиков и земляных червей, и весело, вприпрыжку мчится домой, зная, что бабка его, непременно, похвалит:
– Слава Богу, дожила, хоть какая-то от тебя польза есть!
Самое страшное время года для Семижильной – это зима. Зимой за Лешкой нужен особенный контроль, а, помня о том, что в одну из таких же зим замерз ее сын, бабка Нюра старается, по возможности, свести на нет Лешкины передвижения по улице. А того словно разжигает затесаться куда-нибудь.
Больше всего он любит кататься с ребятами на санках с горы, ему все равно, с пятилетними ли или семнадцатилетними – Лешке все ровесники. Лешке не ведомо чувство страха, поэтому его пускают, то с платины, то специально для него строят какой-нибудь немыслимый
