Все пространство перед домом заполнено людьми. К крыльцу почти невозможно стало протиснуться. И Данзас вынужденно обратился в Преображенский полк, чтобы выделили часовых для установления хоть какого-либо порядка.
К полудню, как только услышал о случившемся, примчался Даль, который в городе был по служебным делам.
– Мне приятно вас видеть …не только, как врача… но и как… родного мне человека… по общему нашему… литературному ремеслу, – услышал Владимир Иванович слабый Сашин голос, и, с печалью всматриваясь в лицо, взял его за руку. А тот продолжил жалобно: – Плохо, брат!
– У меня был не один такой случай в практике, когда с подобными ранениями поднимались! – произнес, утешая. Но Саша только вздохнул. Выяснив, чем его лечат, Даль ужаснулся. Камфарным маслом, да припарками – при такой боли! Дал опий, и он подействовал сразу – руки потеплели, пульс стал явственнее.
Саша посмотрел на него с надеждой и охотно стал брать лекарства, от которых совсем уж, было, отказался.
– Вот видите! – обрадовался и Владимир Иванович, который не отходил от него ни на минуту. Саша, заметив, что Даль как-то повеселел, взял его за руку, и пытливо заглядывая в глаза, спросил:
– Никого тут нет?
– Никого.
–Даль, скажи мне, скоро ли я умру? – первый раз обратившись к нему на «ты».
– Мы надеемся, что не умрешь. Право, надеемся! – как можно внушительнее ответил Владимир Иванович. «Боже мой, об этом братском «ты» я так давно мечтал! А вот в каких условиях довелось услышать...»
– Ну, спасибо! – прошептал Саша.
Как только почувствовал это незначительное улучшение, он позвал князя Вяземского, чтобы отправить его к Геккернам – просить прощения от его имени. Но передумал – женщины лучше выполняют такие поручения. Попросил княгиню Долгорукову, которая здесь с первого часа несчастья.
Екатерина Алексеевна остановилась прямо у подъезда дома голландского посольства. Катрин, увидев её, выбежала вся разряженная, радостная, и бросилась к ней с криком: «Жорж вне опасности!..»
Но её холодно осадили:
– Я приехала по поручению Пушкина… Он... просит прощения. - Было видно, что сама она с ним не согласна. - Но продолжила небрежно: – Сказал, что и сам вас прощает… - Тут её голос дрогнул: – Он умирает… – Катрин после этих слов начала всхлипывать. Но никто не собирался её утешать - княгиня поторопилась уехать.
Выслушав отчет Долгоруковой, Саша удовлетворенно вздохнул:
– Вот и хорошо… вот и прекрасно… – Забылся сразу, будто только этого и ждал.
Вдруг тишина, которая окружала его, нарушилась громким плачем и словами мольбы к кому-то. Открыл глаза и вопросительно поднял их на Даля, который сидел, держа его руку. Тот кивнул Данзасу, а он тут же отправился из кабинета. Вернувшись, объяснил:
– Это Хитрово... Она рвется сюда…
Не прошло и минуты, как Елизавета Михайловна, растрепанная, опухшая от слез, упала перед диваном на колени.
Саша погладил её по голове
– Ну-ну… Идите, все будет хорошо…
К шести вечера его состояние ухудшилось - поднялся жар. Поставили пиявок. Саша сам вылавливал их и ловко пристраивал на живот, терпеливо ожидая, когда они присосутся к телу.
Владимир Иванович наблюдал за тяжко больным другом и не мог не удивляться его неприхотливости: захотев пить, сам берет стакан с ближней полки; из чашки – крупинки льда, чтобы себе потереть виски; снимает и кладет на живот припарки - тоже сам, повторяя: «Вот это… хорошо…». «Вот… прекрасно…».
После пиявок, слава Богу, сильный жар уменьшился и опухоль немного опала, а пульс стал ровнее и мягче. И у всех возродилась слабая надежда.
Поздно ночью уехал Спасский, потому, что Владимир Иванович сказал, что останется с ним. Другие тоже разбрелись, устраиваясь, кто где мог: Вяземский и Виельгорский расположились в соседней комнате. Данзас, как и повелось, примостился в кресле - с приездом Даля ему стало немного легче – почти все хлопоты о больном тот взял на себя. Но, все же, ни минуты не смыкая глаз, следил за тем, как в отблеске свечей Владимир Иванович суетится возле него.
– Ах, какая тоска! – ронял Саша, закладывая руки за голову, – они оба, верные его сиделки, заметили эту его любимую привычку... – С-е-е-е-рдце… изнывает!
Владимир Иванович тут же подхватывался и осторожно поднимал его выше, поворачивал на другой бок или любовно поправлял подушку.
Но иногда, не давая закончить начатое, Саша его останавливал: «Ну, так…» «Так – хорошо…». «Вот … прекрасно, и… довольно…». «Теперь очень хорошо…». Или: «Постой – не надо…» «Потяни меня… только … за руку».
Даль понял – знаменитый Пушкин, который на одре смерти так послушен, так вежлив, так деликатен и так неприхотлив, не стал таким именно сейчас, а давно в обыденной жизни привык обходиться самым малым.
– Знаешь ли ты, Владимир Иванович… что собственно… я от боли… страдаю… не на столько, - его размышления прервал голос раненого и последовал глубокий вздох, - как от чрезмерной… тоски?
У обоих друзей пробились невольные слезы сострадания.
– Терпеть надо, любезный друг, делать нечего!.. – Даль вымученно попытался пошутить после неловкого молчания. Со слезами в голосе попросил: – Не стыдись боли своей... стони – тебе будет легче.
– Нет… не надо… стонать… жена услышит… и смешно же… чтоб этот вздор… меня пересилил… не хочу, – услышал отрывистый ответ. Переждав, когда боль немного отступит, раненый спросил. – Кто… у жены… моей?
– Много добрых людей принимают в тебе участие: зал и передняя полны с утра и до ночи… – Владимир Иванович погладил холодную руку Саши. – Ты не одинок, друг, в эти тяжкие часы… и все верим, что ты справишься…
– Ну, спасибо! – Попросил: – Однако… поди, скажи жене… что все, слава богу… легко… а то ей там, пожалуй… наговорят...
Владимир Иванович в душе возмутился: «Ничего с ней не станется от этого! – Но отправился и по дороге к ней увидел, что все отдыхают: кто – сидя, кто – лежа. Она тоже спала за стеной кабинета. Вернулся к Саше, ворча себе под нос: "Что и требовалось доказать!»
Всем существом Владимир Иванович сочувствовал мужественному человеку, державшемуся изо всех сил. Не мог, как врач, не знать, какую страшную и непереносимую боль испытывает его друг, с неимоверным усилием крепясь, даже когда тоска и боль совсем его одолевают.
Под утро его вопросы о времени участились.
– Который час? - А один раз, услышав ответ, с отчаянием, отрывисто и жалобно произнес: – До-о-о-л-го ли… мне… так мучиться? Пожа-а-а-луйста… поскорей! – Вздохнув глубоко, добавил: – Как жаль… что нет… здесь… ни моего Пущина… ни моего Малиновского… Мне бы… легче было б… умирать...
Утром Владимир Иванович вышел готовить припарки, оставив с ним Константина. Саша, не зная, что в кабинете находится жена, спросил:
– Данзас… как ты думаешь… сегодня ли я… умру? – После смущенного молчания продолжил: – Я думаю… по крайней мере… желаю этого… Сегодня мне… спокойнее… и я рад… что меня... оставляют… Вчера мне… не давали покоя… – Услышав, что Натали с рыданием бежит из кабинета, возвращающийся Даль глянул с укоризной на Данзаса.
Скоро приехал Арендт, который осмотрев его, понял, что осталось не больше двух-трех часов… Сухой и педантичный, повидавший много страданий и смертей, он привык к человеческой боли. Но терпение поэта превзошло всякую меру человеческого страдания.
Николай Федорович признался Жуковскому, который бросился к нему, как только он вышел от больного после осмотра:
– Я был в тридцати сражениях. При мне умерло много... но никогда я не видел такого терпения… при таких страданиях... Для Пушкина жаль, что он не был убит сразу, потому что мучения его... невыразимы… Но для чести жены – это… хм-м-м… счастье, что он остался жив… Никому из нас, наблюдая его последние часы, нельзя сомневаться в невинности её, и в любви, которую к ней питает Пушкин.
Услышав это из уст дворцового врача, Жуковский многозначительно переглянулся с Виельгорским и Тургеневым, возвратившемся к раненому другу после краткой отлучки. Все они знали дворцового врача, как человека рассеянного, жесткого, привычного к боли и смертям.
«Арендт не имеет никакой связи с нашим другом, здесь он при нем, как был бы при таком же раненном, - обрадовался Василий Андреевич. - Тем дороже и ценнее эти слова, полные истины, для его семьи, которая остается без всякой поддержки и средств к существованию… Надо сделать так, чтоб государь услышал это мнение доктора Арендта и взял на себя заботу о его семье... Вот о чем я скажу государю». – Больше не вынося вида мучений Саши, в очередной раз, отойдя к окну, достал платок…
Александр Иванович подошел к нему и, горестно вздохнув, встал рядом. Их мысли в эту минуту почти совпадали: «Никого не оставит равнодушным мужество нашего младшего друга, которого мы пестовали, учили жить, ругали – не понимая его устремлений... А теперь он… уходит… И как уходит! Среди самых ужасных физических страданий, заставивших содрогнуться привычного к подобным сценам Арендта…»
Благородство Саши вызывало у них удивление, но вместе с тем и почтение – между приступами мучительной боли он призывал жену, старался её утешить. Не раз повторял, что считает неповинной в своей смерти и что никогда, ни на одну минуту, не лишал её своего доверия и любви…
Видя все это, только сейчас они прозрели: их друг порядочен, его душа высока – он продолжает заботиться о репутации Натали, находясь на краю жизни… Кто ещё может с ним сравниться? Никогда они не видели такого!
Князь Вяземский, подперев голову рукой, печально предавался самобичеванию: «Как я мог отойти от него в тяжелое для него время, оставить его один на один с Геккернами? Может, я сумел бы его остановить, удержать от этого шага? Знал ведь, как он подвержен минутному порыву, вспышке… »
Плетнев раньше очень боялся смерти, но полностью примирился с ней – так её спокойно ожидал любимый друг. Поверив окончательно в то, что его Пушкин... уходит, и он больше никогда не услышит его чудесного чтения стихов и прозы, его веселого хохота, не увидит его мальчишеских выходок, Петр Александрович отвернулся от всех, пряча слезы.
Потом спохватился, быстро шагнул к нему и дрожащим голосом прошептал:
– Все мы надеемся… Александр Сергеевич… на твое выздоровление... Не отчаивайся и ты…
И услышал отрывистый, но твердый ответ:
– Нет… мне здесь… не житье… я умру… да, видно… уж так и… надо!
Всем теперь стало ясно – он тает: руки холодны, пульс едва заметен, требует воды беспрестанно, но берет ее совсем немножко. Держит иногда во рту небольшие кусочки льда. Время от времени протирает ими горящий лоб. Глядя на него, все понимали, что конец совсем близок.
Но лучше всех понимал это он сам.
– Позовите… жену... – И, взяв её за руку, начал, запинаясь, говорить: – Носи по мне… траур... два… или три… года… Постарайся… чтоб забыли… про тебя… Потом… выходи… опять замуж… но не… за пустозвона… за человека… порядочного.
Натали, зажав рот, успела выбежать до того, как рыдания прорвались. За ней последовали Вяземская и Долгорукова.
Пожелав остаться наедине с Жуковским, Саша долго о чем-то с ним говорил. Отдохнул… Попросил зеркало и посмотрел на себя, после чего, горько вздохнув, вернул его Данзасу.
Глухим голосом
приглашаю на свою страничку - прочитать НАКАНУНЕ