Наконец-то я на своей станции! Хотя два расчищенных пути едва ли можно назвать станцией. Не видно ни одной дороги или тропы от станционного посёлка в сторону Города на белеющем и сверкающем снеге. Вокруг девственная снежная пустыня. Дежурный, уткнувшись в воротник овчинного полушубка, накрылся оленей шкурой, зевнул, бросил на стол флажки и лег на топчан.
- Браток, кимарь до утра. А, ты местный? Жил здесь? Тогда топай в интернат. Знаешь, где? Школа-интернат, бывшая... Там котельная поддерживается. Под общагу ее держат. Летом полна, а сейчас несколько человек живёт. Иди... Там приютят...- ещё раз зевнул и громко засопел.
Старый заспанный кочегар или сторож, молча и безразлично, открыл дверь и, не произнося ни слова в ответ на моё приветствие, равнодушно закрыл за мной, растворившись в темноте. В первой же комнате, бывшем классе, извергая невыносимую вонь перегара и неземной силы храп, закутавшись в оленьи малицы, на полу валялись два человеческих тела. Батареи в классе были слегка тёплые, чему я весьма обрадовался. Прислонившись к тёплой трубе, сидя, я заснул.
Проснулся от нестерпимого холода трубы, прожигающего сквозь одежду. Ноги затекли и окоченели. В классе кроме сломанной школьной мебели и гор мусора никого и ничего не было. Мои соседи, видимо, давно покинули помещение.
Старый кочегар спал, в топке дотлевал покрытый пеплом уголь. Давление в котле приближалось к нулю. Я прошуровал в топке, подкинул десяток лопат угля, толкнул старика:
- Отец, разморозишь систему.
Не открывая глаз, тот, кого я назвал отцом, произнёс юношеским голосом с явной насмешкой:
- Сынок, морозить нечего. Только пол первого этажа поддерживаю. Бессменно. Переночевал и топай. Ан нет, меня сменяй. У тебя ловко получается. Только уголь из-под снега со станции сам таскать будешь.
Я достал из кармана мятую пачку сигарет, закурил. Мой собеседник, сверкнул молодыми задорными глазами уже дружелюбно и тихо произнёс:
- Браток, угости, пожалуйста...
Покурили, помолчали... Первым не выдержал мой молодой собеседник:
- Ты куда?
- В Город.
- Ты дурак?
- Зачем так грубо? Там мои друзья...
- Ты что, дурак?
- Что ты заладил: дурак, дурак,- я уже стал обижаться.
- Там нет ни-ко-го. Наверное, давно и собак даже нет.
- Как?- моя обида моментально переросла в удивление и недоверие, хотя за свой долгий путь я, казалось, разучился удивляться.
- Так! Нет там больше Города,- раздражённо бросил кочегар,- только мусор.
- А как же дома, шахты?
- Нет там ничего. Остался только археологический мусор. И здесь, на станции, нет почти никого. Нас тут полтора десятка человек застряло. Да иногда пьяные охотники заходят. Где только, паразиты, спирт добывают?
Я, сражённый рассказом кочегара, молчал, не представляя, как может мой Город исчезнуть. Хотя по дороге я уже всего насмотрелся и наслушался и был готов, будто бы, ко всему. Но мой Город! Мои друзья, товарищи! Нет! Не верю! Иду туда, в Город, домой! Пересохшими от волнения губами я прошептал:
- Нет... не правда... Мои друзья-одноклассники там. Кто-то мог уехать, но остальные там, в Городе, в своих квартирах... Дома...
- Браток, убирайся в Россию, здесь тебе делать нечего. Нет Города, русским языком тебе говорю: нет там никого. Ни-ко-го!
- Я пойду!- уверенно и твёрдо шагнул к выходу.
- Дурень! Извини, опять вырвалось. На самом деле пойдёшь? А как? Ведь без малого двадцать километров снежной целины? - собеседник верил и не верил моей решительности.
- Дождусь вездехода геологов.
- Не дождёшься. Нет их. Летом иногда заезжают. На Паджиме золото гребут, там их промысел, вдоль Урала.
Опять помолчали. Закурили ещё раз...
- Всё-таки пойдёшь? Возьми лыжи. Охотники как-то весной бросили. Тяжёлые, правда, зато мехом оленьим обиты: лучше будут по целине идти,- кочегар опустил усталые закопчённые веки.
Я двинулся домой, в Город по едва заметному по расступившимся деревьям направлению бывшего шоссе, связывающего станционный посёлок с Городом.
Параллельно шоссе пролегала насыпь железнодорожного полотна, по которому вывозили уголь с шахт на станцию. Здесь круглосуточно кричали динамики диспетчеров, громыхали колёса на стрелочных переводах, свистели маневровые тепловозы, суетились составители, башмачники... Теперь же тишину нарушал лишь хруст снега под моими лыжами.
Вдоль асфальтовой ленты шоссе когда-то в детстве мы с товарищами собирали грибы и ягоды. Уезжали на автобусе до станции, а оттуда двигались вдоль дороги, объедаясь брусникой, черникой и переспелой морошкой. Всегда набирали и лукошко грибов: опята, подберёзовики, свинушки, подосиновики. А когда грибы складывать становилось некуда, а челюсти сводило от кислых ягод, выходили из леса на автобусную остановку, чтобы усталыми и довольными вернуться домой, порадовать маму собранными грибами. Обычно на Повороте дожидались автобуса, потому что здесь сходились два маршрута. Коротая время, спорили, заключали пари, всматриваясь в уходящую вдаль дорогу, какой автобус вперёд придёт: второй или третий маршрут, красный или белый.
За посёлком Южный в начале семидесятых годов появилась телевышка, которой гордились все горожане: она лишь немного уступала по высоте Останкинской. Конечно же нашу вышку нельзя сравнивать с главной телебашней страны: наша-то чисто технического назначения — ретрансляционная. Но это наша вышка! Она принесла в наши квартиры телевидение. Наши отцы ездили в соседние города покупать телевизоры, так как торговля не выдержала телебум. А мы, шахтёрские дети, целыми днями спорили, чей телевизор лучше: «Крым» или «Рекорд», «Фотон» или «Электрон», «Берёзка», «Шелярис», «Весна»... Лучшим, конечно же, был свой. Вечерами ловили пробные сигналы, впервые наблюдали за олимпийскими играми по телевидению. Вскоре мы могли смотреть регулярные передачи «Орбиты».
Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, я всматривался вдаль: вышка стояла, упираясь верхушкой в небо, но располагавшиеся раньше рядом локаторы и военный городок ПВО исчезли. Лишь боксы автопарка, задыхаясь от холодного напора ветра, врывающегося в распахнутые ворота, тихо стонут, словно умирающий великан, отчаявшийся дождаться
спасительной помощи.
Идти было трудно, но мне это не ново. Не забыл ещё Север. Колючий морозный ветер отскакивал ледяными иголками от разгорячённого ходьбой лица. Рюкзак хоть и тянул назад, зато надёжно защищал спину от пронизывающего злого мороза. На полпути занесённое шоссе раздваивалось: влево уходила дорога в посёлок Южный. Ни следа, ни дымка... Лишь темнеют остовы многоэтажек и шахтных построек... Неестественная, мертвецкая тишина давила на уши, барабанные перепонки ритмично, до боли отстукивали учащённый пульс. Из-под сугроба торчала часть крыши автобусной остановки. В голове промелькнула мысль: вдруг пойдёт автобус, которого дожидались здесь в детстве? Оглядевшись ещё раз вокруг, с сожалением отмёл эту шальную мысль: какой тебе автобус, даже ни одной лыжни нет на снежном просторе...
Посёлок Предгорный и Маркшейдерский район даже не угадывались под многометровыми сугробами. Лишь по едва заметным приметам я определял своё местоположение. На фоне белоснежной скатерти всё ближе и ближе подступали ко мне громадины городских сооружений. Город стоит! Он не может умереть! Это всё просто недоразумение! Сейчас пойдут мне навстречу роторные снегоочистители, а за ними автобусы, машины...
И вот я уже на Горке, но снегоочистители не гудят своими мощными моторами. Дорог, расходящихся в направлении городских посёлков, нет. Лишь из-под снега наперекор невзгодам гордо поднимаются несломленные фигуры памятника шахтостроителям.
И вдруг! - неожиданная радость: перед моим взором пролегала свежая лыжня. Кто-то только что прошёл из посёлка Рассветный в направлении микрорайона Энергетиков. А может быть в центр Города? Я прибавил ходу и через несколько минут остановился. На единственном очищенном от сугробов крыльце барака стоял мой одноклассник Виктор. Мы узнали друг друга с полувзгляда, хотя не виделись более двадцати лет.
С Витей мы вместе окончили школу, вместе уезжали из Города поступать учиться. Мне повезло — я поступил в вуз, а Виктор вернулся и, как большинство мужчин Города, многие годы выдавал на-гора уголёк. С детства Витя любил тайгу и тундру. Он сутками пропадал, прихватив с собой ружьё, в ему только ведомых местах, хотя добычу приносил редко. Не ради дичи он преодолевал завалы, реки, болота. У него была какая-то своя романтическая цель, которую можно назвать любовью к дикой природе Севера. Причём эта любовь соседствовала с ревностью: Виктор всегда уходил в многокилометровые походы один, презирая опасности, подстерегающие одинокого странника ежесекундно.
Можно было безошибочно предположить, что и сейчас Витя вернулся из очередного похода. В сугробе у входа торчали точно такие же, как у меня, обитые оленьим мехом лыжи. Витины пимы густо облеплены свисающими с меха снегом и льдом, круглая, сшитая по местным обычаям шапка была сплошь покрыта инеем от тяжёлого дыхания уставшего путника. К щекам Виктора давно уже не прикасалась бритва, отчего редкая светло-русая борода делала его лицо похожим на лик с древней иконы. Глаза, лишь они, напоминали того озорного, полного жизнерадостности, сумасбродных идей и безрассудного риска моего одноклассника Витю. Но и эти серо-голубые глаза излучали не прежнюю теплоту и детскую доброжелательность, а едва улавливаемую утомлённость души, безысходность, одиночество, а, возможно, даже зло. Да, это был мой одноклассник Витя, но одновременно и чем-то чужой, незнакомый мне человек.
- Ты что здесь? - вместо приветствия встретил меня Виктор вопросом.
- Я домой, в Город.
- Ты сдурел?- Виктор говорил, едва шевеля губами, как произносят первые слова после длительной тяжёлой болезни.
- Что вы все сегодня меня дураком зовёте?
- А ты кто?- ещё тише произнёс охотник.
- Возможно вы правы,- после некоторых раздумий согласился я,- но я правда в Город.
- Пойдём чайку попьём. И я тебя, дурака, провожу «домой». В Город он собрался. Эх, дурень, смотри и скорее убирайся отсюда. Нет дома! Нет Города! Нет ничего... И меня нет! Всё умерло... Всё! Здесь труп нашей Родины. Всё, пойдём чай пить,- Витя заговорил быстро, но ни один мускул не шевельнулся на небритом лице, глаза его смотрели мимо меня, словно говорил всё это в пустоту.
Вдвоём мы растопили печку, которая долго дымила, из-под заслонки по трубе текла талая вода с сажей, оставляя на печке чёрные дорожки. Но вскоре дым рассеялся, в комнате стало тепло, закипел чайник со снеговой водой. Витя бросил в кипяток пару горстей заварки, и по дому пополз запах брусники, малины, черёмухи, берёзы, хвои и ещё, Бог знает, каких запахов тайги. Я глубоко и с удовольствием вдыхал этот знакомый с детства родной аромат и боялся выдохнуть. Запахи жизни, запахи тайги, тундры, запахи моей Родины.
Беззаботные годы детства. В редкие тёплые дни необходимо сделать массу важных дел, ведь северное лето так коротко. Надо как можно раньше с утра сбегать на речку проверить банки и собрать добычу. Стеклянную банку затягивали марлей, прорезали небольшое отверстие, кусочек хлеба для приманки и, ловись рыбка. Большая — нет, а маленькая гарантирована.
Часто действительность бывает страшнее самой кошмарной выдуманной фантастики...
