1.
Диким необъезженным мустангом пронеслись по России лихие девяностые. Много натворили бед, не одного обывателя сорвали они с места, раскрутили, затянули в водоворот событий, вознесли до самого неба и безжалостно швырнули оземь, не заботясь о том, что с ним будет дальше. Свобода пришла в наши города и сёла. Свобода от семейных устоев, от зарплаты, от накопленных стариками гробовых денег, от христианской либо прокоммунистической морали, от ума, от чести, от совести – от всего.
В то время жил я в небольшом городке на Средней Волге. Градообразующие заводы дышали на ладан, пытаясь хоть как-то обеспечить своих обнищавших рабочих. Как и в годы войны, опасаясь голода, власти дали людям землю – кто сколько возьмёт. Городские жители – выходцы из окрестных деревень – брали по два, по три шестисоточных участка. Ведь своя земля – это то, о чём столетиями мечтали их предки. Советская власть всегда ограничивала человека в его естественном стремлении к самостоятельности: сады давали только передовикам производства, и не более двух–трёх соток; домики – только одноэтажные, правда, можно было с мансардой; в садовых обществах существовали глупейшие запреты на разведение огородов. Так было.
Но сорная трава - она даже сквозь асфальт прорастает. И мы, новоявленные садоводы, штурмовали электрички, ломали о неподатливую землю лопаты, из досточек собирали миниатюрные дома-скворечники, тащили на наше доселе невиданное «поле чудес» всё, что плохо лежало, что было нужно и не нужно. Деньги обесценились, а потому в ходу была «жидкая валюта». Мой сосед, дядя Вася-сантехник, сделав свою работу и приняв на грудь обязательные сто граммов для сугрева, со знанием дела объяснял хозяйке квартиры:
- Мне ваша инфляция пофиг! Раньше за установку унитаза я бутылку брал, а теперь – две. И сколько там нынче ваш зелёный доллар стоит – не знаю, меня это не касаемо.
2.
Многоопытный сосед сказал, что без навоза в огороде ничего не вырастет. Но с колхозным трактористом, всю осень развозившим всем желающим пахучий коровий продукт, расплачивались только водкой. Поэтому зимой, ежемесячно отоваривая водочные талоны, я накопил, наконец, необходимую сумму в жидкой валюте, а весной закопал бутылки на своём участке. Так делали многие садоводы, опасаясь огородных воров.
Проходили дни и недели, но долгожданного тракторного стрёкота не было слышно под голубым весенним небом. И вот однажды рядом с моим участком остановилась грузовая машина. Мужики были из соседней татарской деревни. Ездили на шабашку - что-то строили. Старший, пожилой татарин, бригадир, был в хорошем подпитии, но я всё-таки обратился к нему:
- Скажите, вы не могли бы привезти мне навоз?
- А чем расплачиваться будешь? – с прищуром улыбнулся он.
- Ну, как обычно, цена известная. Бутылки на участке зарыты. Будет навоз – получите сполна.
Соблазн был велик, и, немного посовещавшись, мужички согласились. Мне велели садиться в кузов, и мы поехали в деревню. Дома у бригадира пожилая хозяйка накормила меня обедом, пока хозяин ходил договариваться насчёт машины. Вернулся он недовольный, молча съел полную миску щей и, к моему удивлению, завалился спать. Прогулявшись по улице, я выяснил, что навоза в деревне много – коровники завалены им, как говорится, по уши. Но председатель колхоза грозился штрафовать каждого, кто нарушит сухой закон во время посевной. И мужички, услышав мою просьбу, только разводили руками. Так и вернулся я ни с чем в дом бригадира.
Хозяйка, которую по-татарски все звали Апа, то есть старшая, сочувственно предложила мне сначала чай, а потом и кое-что покрепче. Один я пить не стал, и мы с ней опрокинули по рюмашке чистейшего домашнего самогона. Разговорились.
- Подожди немного, вот проснётся хозяин – сделает, что обещал. Как стемнеет - отвезёт тебе навоз. Упрямый он – спасу нет. И в молодости таким был.
- Вы, наверное, после войны поженились? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Да, в трудное время свела нас судьба. Зато – на всю жизнь. Я ведь не татарка вовсе, и даже не здешняя. Из далёкой чувашской деревни привела меня сюда судьба…
Видимо, пожилой женщине хотелось выговориться перед незнакомым человеком, рассказать о своей молодости, о былом. И я услышал страшный в своей правдивой искренности рассказ, оставивший в душе моей неизгладимое впечатление.
3.
Весной 1941-го года Алёне исполнилось шестнадцать лет. Жили они в небольшой чувашской деревне неподалёку от города. Смутно, больше по рассказам родителей, вспоминала она суровое время коллективизации, когда целыми семьями отправляли на поселение в Сибирь непокорных зажиточных крестьян. Бедноте раздавали оставшееся после раскулаченных добро, но мать девчонки сказала, что нельзя наживаться на чужом горе. И сама отнесла в опустевший соседский дом принесённые мужем вещи, чтобы не брать греха на душу.
Череда голодных лет, наступивших после разорения крестьянства, научила людей по-настоящему ценить кусок хлеба. А знаменитый указ семь-восемь о трёх колосках, за кражу которых давали реальный срок, до смерти напугал новоявленных колхозников. Надо заметить, что кровавый беспредел гражданской войны и последовавшая за ним разруха до предела развратили человеческие души. Воровали все, а потому страшным примером для селян стала история семилетнего мальчишки, набившего полный карман обмолоченной на току пшеницей. Его поймал прямо на улице агроном. (В те времена арестовать человека мог любой начальник.) На следующий день «злоумышленника» повезли в райцентр, где, на счастье, служил в милиции дальний родственник его матери. И только благодаря ему дело удалось замять. Но парнишку долго не выпускали из дома, а потом и вовсе отправили в другую деревню – с глаз долой и от греха подальше.
К началу сороковых селяне немного оправились от потрясений, привыкли к колхозной жизни. Но война всё перечеркнула своей ужасной костлявой лапой. Ушли на фронт те, кто мог держать в руках оружие. Лошадей, машины, трактора из МТС – всё забрали для нужд Красной Армии. Оставшиеся в колхозе женщины и дети с большим трудом убрали с полей то, что было посеяно мирной весной. Сдали государству хлеб, мясо, а сами остались на голодном пайке в ту первую холодную военную зиму. Всё, даже излишки картофеля были изъяты из погребов и отправлены в город. Председатель колхоза и председатель сельсовета лично ходили по домам и уговаривали людей отдать продукты добром. Колхозники соглашались – война ведь. А несогласные молчали, помня ужасы насильственной коллективизации. Никто не хотел получить срок за саботаж.
Алёна была старшим ребёнком в семье. А всего их было у матери пятеро. Младшему – четыре годика. Осенью в дом подселили беженку Тамару с двумя детьми. Так они и жили всю войну - «сопливым колхозом». В первую зиму дров не заготовили. Поэтому осенью спилили бабы двуручной пилой «дружба-2» сухой тополь за домом. И была потом большая забота - превратить ствол дерева в аккуратную поленницу дров под навесом.
Голь на выдумку хитра, и в целях экономии придумали селяне топить не во всех домах сразу, а по очереди. В сильный мороз набивались они большим табором в одну тёплую избу. Спали вповалку на полу, подстелив соломки и укрывшись тулупами. Почётное место на печи уступали старикам и хозяевам. Не унывали. Смеху было, игрищ – до самой полуночи. Еду готовить ходили в гости – туда, где в этот день топили. Кто картошку, кто яйцо, кто просто воду в котелке кипятил - экономили дрова и спички. Причём, благодаря такой кооперации удалось избавиться от клопов и тараканов во многих деревенских избах – не выносят эти паразиты холода.
4.
Тамаре, как беженке, давали продуктовые карточки. По ним она получала в колхозе хлеб, молоко и даже муку, из которой варила кисель. У селян ничего этого не было, и первое время оба семейства питались отдельно. Дети с завистью поглядывали друг на друга до тех пор, пока один голодный мальчишка не утащил кусок хлеба прямо со стола у беженцев. Короткая разборка закончилась миром и мудрым решением все продукты делить поровну. С тех пор ребята перед обедом собиралась за общим столом и, глотая слюнки, наблюдали за приготовлением пищи. Отдельного приглашения никому не требовалось.
Однако ближе к весне картошка закончилась, и животы у детворы подвело. Надо сказать, что селяне никогда не сидели без дела. Зимой пряли шерсть, вязали носки, варежки, шили лоскутные одеяла, а затем ходили по деревням и меняли всё это на еду у зажиточных хозяев. Тамара, пытаясь хоть чем-то помочь общему делу, научилась плести лапти. В оттепель с ребятами заготовила в лесу липового лыка и обула весь свой «колхоз». Потом плела на продажу – какой-никакой, а доход.
Но, несмотря на все эти ухищрения, дети начали пухнуть от голода. Ведь человеческий организм не приспособлен к перевариванию древесных почек и киселя из липовой коры. Поэтому, когда с колхозного картофельного поля немного сошёл снег, то, опасаясь ареста, тайно, по ночам - колхозники заново перелопачивали сырую землю, пытаясь найти чёрные мороженые клубни. Дома сушили их, растирали и добавляли в жидкую похлёбку. Так дотянули до первой наваристой зелёной крапивы. Следом появился конский щавель, дикий лук в лугах, сладковатые цветы акации и прочие дары природы. Собирали зелень, грибы, ягоды, меняли их на молоко, другие продукты. Тем и жили. А ведь ещё надо было работать в колхозе – сеять, пропалывать, собирать урожай, ухаживать за скотиной. Да и свой огород отбирал много сил и времени. Поэтому делом были заняты все - даже дети, включая самых маленьких.
5.
ФЗО – школа фабрично-заводского обучения. О ней услышали в чувашских деревнях в 1943-м году. Дело в том, что на Урал была эвакуирована большая часть промышленных предприятий из оккупированных фашистами областей. И после нескольких военных мобилизаций работать на заводах стало некому. Тогда вслед за обычными были проведены трудовые мобилизации. Ввели уголовную ответственность за самовольный уход с работы, установили двенадцатичасовой рабочий день, зачастую приходилось оставаться сверхурочно, чтобы выполнить норму. Но всё равно людей катастрофически не хватало.
Проблему решили с помощью школ ФЗО, куда в порядке мобилизации принималась сельская и городская молодёжь от шестнадцати до восемнадцати лет. В течение полугода учёбы подростки находились на казарменном положении и полном государственном обеспечении - как солдаты. Затем получали статус рабочего. Многие пытались бежать, их возвращали, давали срок, заставляя трудиться на тех же оборонных заводах, но уже под конвоем. Подросших юношей прямо из цехов забирали на фронт, заменяя их выпускниками ФЗО. Так была создана самовосстанавливающаяся система, сырьём для которой служила молодёжь сначала из близлежащих деревень, затем из дальних, а к концу войны начали привозить ребят из Средней Азии, не знающих русского языка.
В начале лета 1943-го года Председателю колхоза пришла разнарядка – отправить семь человек от шестнадцати до восемнадцати лет на учёбу в школу ФЗО. И всё было бы хорошо, если бы его семнадцатилетняя дочь не подпадала под этот возраст.
