В исправительном монастыре

 
         Вечерняя прохлада легла на   луга, старый яблоневый сад, просторный монастырский двор….  Отслужив   вечерю, игумен вышел на свежий воздух, присев на скамью возле храма, задумался. «Камо пойду от скверного духа братии и от лица их, камо бегу? Ей, Господи, сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернут жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – размышлял настоятель  монастыря третьего класса отец Варавва. Он бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена,  за  непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным, для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы.  Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря.
        Правда, цепи в монастыре были заведены ещё во времена Елисавет  Петровны тридцать лет назад, когда монах Варсонафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени,  провинившиеся отцы, вслед за Варсонафием,  приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом. Однако перемен в их поведении чаще всего не происходило.    «Закоренелые безобразники», – вздохнул игумен и, перекрестившись, начал обход келий. Почти все монахи  почивали после пьянки, только отцы Акакий и Феофил с воспалёнными очами и рдяными лицами,  резались в карты на интерес. Сие было делом привычным, и Варавву не очень беспокоило. А вот, что  иеродиакона Агафона   опять не было на месте, вызвало у игумена раздражение. Хотя сего следовало ожидать.    
Накануне поздно вечером в монастырь, яко тать в нощи, явился  архимандрит – отец Вениамин, пришёл навеселе. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе, выпил лишку, засвербело в одном месте чувство долга, он и решил проверить святость обители. И надо же именно той, где игуменом он, отец Варавва. А ведь поблизости ещё два монастыря: у Святого источника и в печерах. Прибыв, архимандрит собрал монахов и требовательно вопросил, читала ли братия сего дня поучения. Не добившись внятного ответа, отец Вениамин решил восполнить этот просчёт.
Выбор показать свою учёность пал на иеродиакона.  Иеродьякон Агафон был мужичина видный – огромного росту,  с короткими руками-кувалдами и круглыми чёрными глазами с острым взглядом. Он возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко,  без чину, прорычал:
–  Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.
Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон по слогам, с заиканьем и длинными остановками, едва одолел страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве. Кстати, далеко не первое. Тот, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью: три дня беспрерывного моления в келье и тысячу поклонов. И вот, сбежал, аспид! Игумен был вне себя от гнева, а это, как известно, тяжкий грех, который ему отмаливать и отмаливать.
На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою опять же на отца Агафона. Что он в субботу, де,  был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на бабе рубаху и покусал её.
– Позвать иеродиакона, – сердито приказал игумен.    
Но братия Агафона не нашла, и только к обедне мужики привезли его  в монастырь из слободки, в телеге, мертвецки пьяного. Назавтра он не был к заутрене, а к обедне поспел заново пьяным. Очевидно,  ещё что-то украл из монастырского имущества и променял на вино.
Отец Варавва, ничтоже сумняшеся, распорядился после обедни при всей братии посадить его на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил монахов и жителей слободы, собравшихся на заднем дворе вокруг столба. Представление  продолжалось до самых сумерек, пока Агафон не задремал, повиснув прямо на цепях.
«Ах, Агафон, Агафон…. Страшило  монастырское. Его именем уже детей пугают. А обители какое поношение», – сокрушался игумен, окинув взглядом огромную тушу дьякона.
Дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, с такой радости сильно напился,  пошёл на скотный двор и стал тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру.  Она закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину,  ударил ею в окно, которое разлетелось на щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил. Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною, пока та сломалась. Тогда он схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник, в страхе притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной  до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на цепь.
Баба же, когда  слободяне занесли её в горницу, уже чуть дышала. Если несчастная отдаст Богу душу, Агафону не миновать каторги. Неизвестно, понимал ли он это, но, будучи в цепях, на этот раз притих и даже как будто задумался.
Тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с удивительным тщанием и особым рвением, поскольку не хотели сменить на цепи диакона. После обедни игумен собрал братию у столба с Агафоном и в назидание велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился  так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, по слабости и старости испустил дух. Затем диакон  выскочил за врата, и… поминай, как звали.
– Ну, всё, –  подумал отец Варавва, – кому Рождество Христово, а мне –  Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился.