Письмо первое
Джерману Парко.
25, Авеню Драссанес,
Город, остров Центральный.
Дорогой мой друг Джермано.
Мне очень стыдно, мучает меня совесть, что не решился я заехать к вам с Сабиной и проститься перед отъездом. Но для меня это было бы очень тяжело. Поэтому прощусь письмом.
Сейчас я сижу в своей каюте, пароход везет меня в далекую Европу. Я думаю, что навсегда покидаю Острова. Хотя, как говорится, никогда не говори никогда. Но я решился и даже свой дом и земли выставил на продажу.
Полагаю, тебе известно, что моя Симона оставила меня. Не представляю, как я это смогу пережить. Оставаться на Островах, где все связано с ней, где даже воздух, кажется, пропитан ею, я не в состоянии.
Поэтому же я и не решился навестить вас перед отъездом, хотя считаю тебя своим единственным другом. Но даже с тобой я познакомился благодаря Симоне.
Сколько чудесных вечеров мы провели с ней в вашем гостеприимном доме!
А сейчас я смотрю в иллюминатор своей каюты на бескрайние водные просторы и чувствую себя никчемной щепкой, которую бросили в волны за ненадобностью, и несет ее течением неизвестно куда, неизвестно зачем.
Надеюсь, что чужие края позволят справиться мне с моей болью.
Меня все время терзают мысли и сомнения, в чем я поступил неправильно, что произошло, в чем моя вина, что заставило Симону уехать, оставить меня одного, разбить мое сердце?
Я пытаюсь разобраться. Сижу и вспоминаю, как все было.
Я одинок, мне не с кем посоветоваться. За последние годы я так привык, что она всегда рядом, что я всегда могу с ней поговорить.
Я бы с великим удовольствием посоветовался бы с тобой, но эта мысль пришла мне поздно, я уже был в пути. Попытаюсь тебе все написать, может быть, ты найдешь какие-то нужные слова и ответишь мне, очень важно услышать твои разумные советы.
Единственное за что я могу не волноваться – Сммона не будет ни в чем нуждаться. Это я обеспечил. Надеюсь, у нее все сложится хорошо.
Придется мне опять привыкать к жизни в одиночестве.
Это чувство для меня не ново. Оно очень знакомо еще по детским годам.
Ты же знаешь, я из очень обеспеченной семьи. Мой дед сколотил огромное состояние, которого хватило бы на несколько поколений его потомков. Но так сложилось, что пока его род обрывается на мне.
Дед мой занимался финансами, но, я полагаю, в большей степени финансовыми аферами. Он был очень грубый и жесткий человек. Его жена умерла давно, и маму он воспитывал один. Потом он занимался и мной.
Он построил огромный дом на побережье, отгородив его от мира высокой оградой. Именно за этой оградой я и проводил в полном одиночестве все детство, пока настоящая жизнь протекала за пределами владений деда. Узнавал я о ней больше из книг.
Кстати, в большей степени из маминых книг, потому что дед не читал, и в доме были только купленные мамой любовные, как их еще называют, дамские романы.
Тогда у меня и сложился некий образ объекта любви мужчин – героев книг. Это должно было быть такое утонченное, нежное, слабое существо. То есть образ, совершенно противоположенный образу моей матери. Она была высокая, как дед, с необъятной грудью и бедрами, выпирающим животом. Может, конечно, в молодости она была иная. Но, дело в том, что родила она меня поздно, ей уже было за сорок, поэтому в моей памяти сохранились воспоминания только о чем-то большом, вечно пахнущем сладкими духами и алкоголем.
Мать начала пить, видимо, еще задолго до моего рождения.
Насколько я знаю, у нее в юности был пламенный роман, который прервался по воле деда. Мамин избранник - из рыбаков. Дед, как я слышал, запер маму в доме на несколько месяцев, запретив даже просто выходить на улицу. Он считал рыбака неудачной партией. Не знаю, какова судьба этого рыбака, но мама никогда не вышла замуж.
Кто мой отец неизвестно.
Дед, когда ругался с мамой, кричал, что она пьяная шлюха и подстилка. Что ее пробовал каждый пьяница из портовых кабаков.
Мама говорила, что мой отец – турист из Европы.
Рисовать я начал, когда был еще совсем маленьким, я пытался тогда нарисовать и своего отца. Я мечтал, что когда-нибудь он придет и прижмет меня к своей крепкой мужской груди.
Потом, когда я подрос и начал читать мамины романы, я начал рисовать то, как я видел жизнь в этих книгах.
Я всегда был очень худеньким, как и теперь, ты же знаешь, но в детстве я был еще и очень маленького роста. Часто болел, был очень хиленьким. Тогда дед и решил отдать меня в школу для мальчиков при Морской Академии в Городе. Мне очень доставалось от мальчишек, я был самый слабый. На спортивных уроках надо мной издевались преподаватели, потому что я висел на перекладине, как пожухлый листок, меня даже ветром раскачивало.
Тогда же кто-то из ребят нашел в моем чемодане один из маминых романов. Представляешь, что мне пришлось вытерпеть!
К старшим классам я неожиданно очень вырос, стал напоминать жердь – худой и длинный. Тогда же, уже созревая, я начал мучиться какими-то томительными ожиданиями, еще не понимая, что это признак превращения в юношу.
Как теперь думаю, такие сильные томления были вызваны отсутствием в моем обществе девушек и женщин. В школе даже все преподаватели были мужчины, на улицу нас выпускали только на воскресенье. Но тогда приезжал дед и увозил меня домой, где были только он, мама, а из прислуги – два пожилых испанца.
В школе я ни с кем не дружил, со мной никто не стремился подружиться, хотя со временем и издеваться перестали.
Тогда же, в старших классах, мальчишки затащили меня крышу учебного корпуса. Они туда часто лазали, потому что с нее был виден двор соседнего дома, где около бассейна любила загорать хозяйка. Она загорала абсолютно голая, думая, что ее надежно скрывает живая изгородь.
Мне кто-то из ребят сунул в руки морской бинокль – смотри.
Неожиданно так рядом, что, кажется, можно рукой коснуться, я увидел женское тело: тяжелые, огромные груди, раскинутые на шезлонге пышные бедра, загорелую кожу покрытую испариной от палящего солнца. Меня это напугало. Я представил, что именно с таким телом мне придется быть наедине, когда придут те чудесные чувства, которые так сладостно описаны в маминых романах.
Это вызвало ужас!
Я сразу вспомнил, как мама по вечерам, когда я был маленький, приходила ко мне в спальню, ложилась на край моей постели. «Я полежу с тобой немного, почитаю тебе сказку», - говорила она. К вечеру она всегда уже была сильно пьяна. Уже на первой странице она засыпала, роняла книжку и начинала храпеть. Но самое ужасное было, что она начинала наваливаться на меня своим необъятным телом, придавливая меня к стене. Я боялся задохнуться под ее тяжестью и в жуткой смеси запахов духов и алкоголя.
И тут вдруг в бинокль я увидел, что все мои надежды на то, о чем я читал в книгах, могут быть раздавлено вот таким ужасным липким телом.
Потом один из мальчиков, его звали Артуром, принес в школы картинки с голыми и полуголыми женщинами. Они тоже все были грудастые и пышные. Меня мучил вопрос: неужели этого не избежать.
А еще Артур эти картинки комментировал, когда мы все столпились вокруг него.
Я не любил и не люблю грубых слов, наверное, потому что их часто употреблял в моем присутствии мой дед, и часто в адрес мамы. Но в его устах они были естественны, он весь был груб – и фигура, и мысли, и речь.
А тут!
У Артура было очень нежное, прекрасное лицо, я любовался им. У него губы были четко очерчены, как будто их нарисовал талантливый художник, проведя ровную линию тонкой кистью. И когда эти губы произносили ужасные слова, то у меня этот контраст вызывал оторопь. Мне казалось, что на прекрасную картину кто-то выливает помои. У меня до сих пор перед глазами - красивые губы, утонченное, одухотворенное лицо, а в ушах звучат омерзительные слова.
Когда я окончил школу, как раз успел на похороны деда.
Остались мы с мамой в доме одни. Вернее, остались каждый по одному. Она начинала утро с бокала рома, а я со своей студии на третьем этаже, куда я вернулся после школьной муштры, как в храм после дешевого кабака. Во мне бродили какие-то нереализованные образы, я пытался их перенести на холст, но все напрасно. У меня не получалось выразить саму свою суть, то, что бередило мою душу.
Я теперь имел возможность свободно бродить по улицам, я видел женщин и девушек. Но ушло то томление, которое в школьные годы рождало внутри меня неясные, но прекрасные образы, которое давало мне надежду на что-то прекрасное впереди, которое толкало мою музу. Я что-то утерял.
Я уже начал впадать в отчаяние. Я бродил по Городу, я вглядывался в лица девушек, но за каждым из них мне виделась расплывшееся потное тело на шезлонге.
Какой ужас, женщины стали делать дорогие операции, чтобы увеличить части своего тела, чтобы превратиться в этот кошмар!
Моя мама умерла вскоре за дедом. Я остался единственным владельцем состояния и дома. В доме я запер все комнаты, кроме своей детской и студии наверху. Я пытался поймать за хвост то состояние творчества, которое я испытывал, учась с мальчишками в школе.
Но вот случилось чудо!
Началось оно с того, что я встретил на улице Артура, испытав при этом шок. Он отпустил бороду, лицо его обрюзгло, исчезла та нежность, которую я хранил в своей памяти. А прошло всего-то года три-четыре. Порок, который сгубил мою мать, очень быстро проступил на его лице.
Он узнал меня, предложил зайти в бар. Я не мог отказаться, хотя я так и не привык и не умел пить, как и сейчас не умею. Мы сидели в какой-то забегаловке и вспоминали школьные годы.
Вид Артура вызывал у меня очень тяжелое впечатление, неужели можно так быстро себя погубить. Разочарование было ужасным.
Но именно он предложил мне билет на мюзикл «Мы знаем Америку», про который тогда говорили все вокруг. Это была новая постановка еще неизвестного в те годы режиссера в нашем городском театре. Она была построена на смеси сюжетов как современных американских авторов, так и классиков.
Я согласился, хотя и не был театралом. Просто не хотелось обидеть Артура. И я надеялся, что в театре я смогу увидеть в этом лице ту, так хорошо помнящуюся мне одухотворенность.
Билет был в первый ряд партера.
И тогда и произошло чудо!
Я увидел Сммону. Она играла Тома Сойера. Ее роль была, практически, главной. По задумке режиссера образ Тома пронизывал все американские сюжеты, используемые в спектакле.
Стоило ей появиться на сцене в первый раз, я уже не мог свободно дышать. Меня обуревали все те томления, которые, казалось, покинули мою душу навсегда. Я уже не видел никого вокруг, только ее: в мальчишеской рубашке, широких штанах на одной лямке, с коротко стриженными светлыми волосами, миниатюрная, худенькая, узкая фигурка. Я млел, глядя на нее, я не помню ни сюжеты, ни реплики.
Антракт вообще был наказанием.
За бешенные деньги я скупил билеты на все спектакли на тот сезон, только первый ряд.
Моя жизнь обрела смысл!
На третьем спектакле я решился преподнести ей цветы. Я прошел с букетом за кулисы. Мне показали ее уборную. Я простоял под дверью очень долго, но так и не постучал. Мое волнение было настолько сильным, что мне не хватало воздуха, у меня тряслись руки, я был покрыт потом, у меня стучало в висках.
Я положил цветы у порога и ушел.
Так продолжалось несколько дней.
Но однажды, когда я в очередной раз подошел к двери, она
