1.
Ночная августовская трагедия на лесном участке Среднего проспекта затмила довольно-таки повседневное происшествие на складе магазина, отвлекло от него внимание и силы. Явное нежелание Юрия Толмачева сотрудничать практически поставило точку в расследовании.
Костя начал понемногу успокаиваться, но все равно продолжал следовать затворническому стилю жизни. Единственной, кто регулярно появлялся у него дома, была Надя. Почти каждый день после школы Чиполлинка провожал ее до калитки двора Толмачевых, там они прощались, Сережка уходил через овраг домой, а Надя уверенно, по-хозяйски толкала калитку и шла к дверям, стучала в окно и ждала, пока ее впустят. Если детей еще не было дома, она доставала из-под крыльца ключ и заходила сама. Готовила обед, что-то мыла, убирала, вечером занималась с Лизой, читала ей или шила платья для ее кукол.
Как только Чиполлинка сочинял новую сказку, Лиза становилась первой ее слушательницей, а Надя исполнительницей. Теперь она уже не решалась на вольный пересказ, а обязательно приносила с собой общую ученическую тетрадь, испещренную мелким, скачущим почерком Сережки. Никто кроме нее не мог так легко и бегло распознавать слова и мысли, скрытые за этими каракулями, часто перечеркнутыми, исправленными, а то и содержащими поспешные неочевидные сокращения и аббревиатуры. Лиза была благодарным и отзывчивым слушателем, живое лицо девочки мгновенно отражало переживания, вызванные услышанным.
Костя всегда встречал Надю молчанием, не реагировал никак на ее помощь, но и не гнал. Перестала она их навещать сама, когда месяца через два выписали из больницы Юрия. Отец, появившись в доме, первым делом расставил вещи так, как он считал нужным, так, как ему было привычно, а не так, как за это время привыкла расставлять их Надя. Она восприняла это, как сигнал об отказе от ее помощи и пропала из дома Толмачевых.
Но мысль об опробовании сочинений Сережки на юных слушателях она не забыла. Договорилась с соседкой, работавшей воспитательницей в детском саду, и стала появляться там после уроков, во время детсадовского полдника, садилась на воспитательский стул, а чаще и просто вставала посреди столовой, заполненной детьми, рассаженными вокруг маленьких, почти игрушечных столиков, на низеньких цветастых табуреточках, и читала им сказки. Иногда она читала не только новые, но и читанные, когда детишки просили, вспоминая героев понравившегося произведения. Успех вселял в Надю гордость за своего друга и уверенность в том, что он легко сможет добиться успеха в этом своем увлечении.
А, уверовав в это, настояла она, чтобы он попытался опубликовать что-нибудь.
Он долго сопротивлялся, считая это детской забавой и времяпровождением, которое давно уже отвлекало его от мыслей об одиночестве и неприятии сверстниками, выдуманный мир окружал его все теснее, а некоторые из героев сказок начинали казаться ему живыми и когда-то им где-то виданными, а не выдуманными.
Но к весне следующего года Сережка сдался и отправил в «Юность» три свои короткие сказки, Надя перепечатала их на печатной машинке в детской библиотеке, во время Сониной смены.
Ответа не было до осени, и только к концу сентября нашел он в почтовом ящике конверт, на котором зелеными буквами значилось: «Юность. Литературно-художественный и общественно-политический ежемесячник Союза писателей СССР. Москва, 103006, ул.Горького д. 32/1», а поверху черный штамп: «Издательство «Правда», г. Москва, А-47, ул.Правды, 24».
Внизу размашистым почерком был написан его адрес, фамилия и инициалы.
Он с неожиданным замиранием сердца несколько раз перечитывал все, прежде чем решиться вскрыть конверт.
Внутри лежали листки с его сказками и бланк «Юности» в половину стандартного листа, на котором тем же почерком, что и адрес, было написано:
«Уважаемый тов. Кулешов!
Извините, пожалуйста, за задержку с ответом! Ваши короткие рассказы, к сожалению, ни по объему, ни по материалу не подошли «Юности».
С уважением
А. Проскурина».
Прибежала Надя, увидела, печально сидевшего на кровати, Сережку, упершегося неподвижным взглядом в пол и державшим в упавшей на колени руке листок.
Она вынула из его пальцев письмо, прочла, села с ним рядом, обняла за плечи и, наклонив его голову, положила ее себе на плечо. Так они и просидели до прихода Сони.
2.
Соня, сев напротив детей, тоже перечитала полученный из журнала ответ, подумала и сказала:
- Ничего, Сереженька, - теперь, когда он повзрослел, она старалась не называть его детским прозвищем, следила за собой, боясь его обидеть, особенно, если рядом был кто-то из его сверстников, - тут же написано, что «не подошли «Юности», они же не написали, что твои сказки плохие, просто им не подошло. Надо найти, кому подойдет. У тебя все получится.
Этот отказ совершенно неожиданно показал Сережке, насколько много значит для него его детское увлечение. Оказывается, это не просто так! Оказывается, это важно, как к твоим сочинениям относятся другие люди. Раньше этими другими были Надя и мама, они хвалили его, и он считал, что у него действительно интересно получается, что им и вправду нескучно, и что это не просто слова близких, которые не желают тебя расстроить. Дети в детском саду? Но он же никогда не присутствовал на чтениях Нади. А, вдруг, то, что нравятся сказки детям - это ее фантазия, вдруг, она это придумывала для его успокоения.
Раньше ему казалось, что пишет он только для себя, что это его спасение от окружающего, а оказалось все не так. Такого удара он не ожидал, вернее он думал, отправляя свои листочки в журнал, что это для того, чтобы Надя отстала от него, а не потому, что это надо ему. Получив отказ, он понял, как важно для него мнение людей о том, что он делает, оказалось – это не только для себя, это возможность высказаться, попробовать объяснить себя и свой мир другим, а эти другие ответили ему: не надо, не интересно нам твое мнение, не нужны нам твои мысли и мнение, не лезь к нам, мы сами знаем, что и как в этом мире устроено и сами знаем, надо ли нам в нем что-нибудь менять.
И начал Сережка задумываться, что может быть виноват формат сказок, какой-то очень уж детский вид литературы. И впал он надолго в задумчивость, пытаясь сформулировать для себя самого, что и как ему надо писать, чтобы быть понятым или все же не изменять себя, а идти своим путем в этом, как оказывается нелегком труде.
Несколько месяцев не прикасался он к своей общей тетради. Доводя себя до состояния, когда выдуманные герои начинали казаться ему реально-живыми людьми, не соглашающимися с ним, позволяющими себе с ним спорить, заполняющими его сны и мысли, людьми, за которых он переживал и волновался, сочувствовал или осуждал, любил или ненавидел, у них формировались свои характеры. Но герои эти были им полностью вымышлены и жили в придуманном им мире и обстоятельствах.
И вылилось это в первый реалистичный по обстоятельствам рассказ об учениках некой школы существующей в придуманной стране, об их взаимоотношениях и переживаниях. Но этот рассказ он не показал даже Наде. Листки с ним были спрятаны среди учебников, потому что, прочитав его, Сережка не поверил написанному и испугался очередной неудачи, надо что-то менять.
Наде для чтения он продолжал отдавать рождаемые его фантазией сказки.
Однажды, когда они уже учились в десятом классе, она решилась устроить чтение его сказок в младшем классе их же школы. Детям понравилось, но слух об увлечении Сережки просочился сквозь двери младшей школы и расплескался в сплетнях старшеклассников.
- Эй, сказочник! - кто-то крикнул ему.
Опять начались хихиканья за спиной. Об этих насмешках, так знакомым по давним годам, он уже начал забывать, его внешность, слабость и неуклюжесть уже так примелькалась сверстникам, что надоело их обсуждать и насмехаться над ними. Его просто не замечали, и, вдруг, новый повод – сказочник луковицеобразный.
Насмешки оказали на Сережку неожиданное воздействие. Их несправедливость и всколыхнувшиеся в душе воспоминания о старых обидах подтолкнули его к написанию отчаянно печального и откровенного рассказа о своем участии в изгнании из школы Ворчуна. Надя, прочитав его, впала в какое-то оцепенение, прочувствовав глубину раскаяния и окончательную его уверенность в невозможности что-то исправить в своем прошлом, так долго хранимого Чиполлинкой в самых дальних уголках его памяти и совести.
Пришел восьмидесятый год.
Еще не улетел в небеса, провожаемый голосом Лещенко и слезами на глазах зрителей, «наш ласковый мишка», и даже еще не проехал от Московского вокзала по всему Невскому Олимпийский огонь, но уже пришло в страну словосочетание «интернациональный долг», который наши мальчишки должны теперь были отдавать кому-то вместе с долгом защитника Родины.
Приближалась служба уже и для Сережки.
Но тут случилось страшное, Соне поставили неутешительный диагноз и зажглись в недалеком будущем маяки, очертившие временные границы последнего причала, но и задолго до их достижения начал корабль жизни цепляться днищем за частые мели, отзываясь в организме женщины тяжелыми, затяжными болями.
Ужас приближающиеся кончины делился на две части: обычный для человека страх смерти, как страх перед всем, что нельзя себе представить и осознать, и страх за сына, что с ним будет, как он без нее, как же она уйдет и никогда-никогда не узнает, что станет с ее мальчиком.
И вот тут и направил Чиполлинка свои неподдающиеся объяснению способности, появившиеся у него после головных болей, вызванных участием в ремонте еще в семьдесят шестом году. И распорядился он своими способностями так, чтобы максимально успокоить мать, отблагодарить ее за годы ласки и терпения, чтобы даровать ей спокойный переход в уже вечный покой.
3.
«…Мелкий прохладный дождь сыпался с серого зимнего неба.
Соня шла по тротуару незнакомой широченной улицы, мимо пролетали разноцветные, никогда невиданные машины. Она даже в редко показываемых импортных фильмах не видела таких машин, да еще в таком количестве, а шум, какой адский шум от них, гул, даже уши закладывает. На другой стороне улицы за красивой кованной решеткой тянется укрытый зеленью высоких раскидистых деревьев парк, а слева длинный серый, видимо, очень старинный дом с высокими окнами и обрамленными по низу невысокими колоннами английских балкончиков.
И там же, слева, между ней и домом шагает человек, держа над ней зонтик, она не видит его, почему-то боится повернуть голову и взглянуть на спутника, в поле зрения попадают только его ботинки на толстой подошве, когда он делает очередной шаг, выкидывая ногу вперед.
- Сейчас посмотри налево в эти ворота, - слышит она глуховатый, но кажущийся знакомым, голос человека слева, - загляни в эти ворота.
Она чуть-чуть поворачивает голову, так, чтобы не посмотреть на него, но иметь возможность заглянуть в одни из распахнутых ворот серого дома. Там за аркой располагается огромный двор, засаженный пальмами, неописуемой красоты кустами и цветами, среди которых с важным видом бродят два павлина, во двор въезжает огромная черная машина, и ворота сами за ней закрываются, скрывая красоту сада. Уже отворачиваясь, Соня замечает табличку на доме с непонятными чужими буквами: «Corso
Ну что ж, в добрый ПУТЬ!