Какая же сегодня черная ночь. Очередная суббота в череде положенных выходных наконец-то закончилась. Почти совсем утих студеный ветер - предвестник осенних первых ранних зазимков, еще не напугавших листву. И та лениво перешептывалась на деревьях, обсуждая, кого сегодня ветер унес с собой в никуда, как им казалось - в небытие, а на самом деле - в вечность. За открытым окном украшали своими песнями притихшую ночь сверчки, они спешили наговориться до самой весны. Кто знает, когда эта осень набросит на себя седую шаль первого снега, а тогда не поболтаешь.
И никто, ничто больше не нарушало тишины. Даже фоновый шум компьютера и приглушенная болтовня телевизора не могла пересилить этой тишины, накрывшей землю, они тонули в ней. Странная какая-то она сегодня, эта тишина, то ли из-за неожиданно исчезнувшего постоянного хохота ветра, играющего с вершинами деревьев, то ли просто потому, что ее слишком много. Кажется, что она поглотила все: комнату, дом, Вселенную, меня. Оглушительно как-то тихо.
Единственное, чего пугалась тишина - легкого потрескивания лампады у икон в углу комнаты. Это живое пламя не давало забыть, что жизнь продолжается даже в этой глухоте мира ко всему сейчас сущему. Оно жило своей жизнью, вольной, сильной, несмотря на кажущуюся хрупкость этого крошечного язычка, и рассказывало, рассказывало то, что было. Было уже давно. Не важно, что это пламя я сама зажгла этим вечером, когда стало так неуютно в этой тишине, что, казалось, будто небо сомкнулось надо мной крышей склепа и не будет больше никогда ни света солнечного, ни птичьего бесшабашного гвалта по утрам, а будет только вот эта сумасшедшая тишина.
Лампадка озаряла икону, подаренную мне моей ученицей в день рождения. Не поняла я тогда до конца смысла этого подарка. Икона была малознакома - «Моление о Чаше».
«Христос в Гефсимании. Вечер среды. Глубокий вечер. С омытыми Им ногами уже вышли из Сионской горницы 11. Окунувший руку в солило, Двенадцатый ушел до Таинства... Уже сказаны последние слова... Кто мог услышать -услышал...»
Только сегодня обратила внимание на то, что так мучительно отразилось на его лике. Да, Он спокоен, да, Он смирен, да, Он принял все... Но какой ценой? И сказано все было. И знали все исход ночи. И услышать должны были. А услышали ли...
«Он взял только Петра и Иоанна. Попросил побыть рядом... Оставались какие-то минуты до Начала. И в это время Он должен был выбрать. Да, Он был Богом. Но Он был еще и Человеком. Человеком, обычным в своих чувствах и мыслях. В тишине Гефсиманской ночи Он начал разговор с Отцом…».
Он знал, что будет. Знал, что откажись Он, и все было бы иначе, возможно, утром не нашли бы ни Его, ни Его апостолов, но вот были ли бы они тогда Апостолами? И как быть с тем, что Он нес с собой? Во что поверили, что доверили Ему? Как быть с этими доверчивыми глазами вчерашнего ребенка, на руках у совсем юной матери, протянувшей ему дитя для благословения? Да проживут они и без него. Проживут? Как? Он на секунду представил этого малыша взрослым, Он видел его будущее, знал, что тот будет честным человеком, который спасет потом не одну сотню жизней в пожарище, сжирающем город. Ну и что? Что Ему до этих жизней? У Него ведь тоже жизнь, и Он ведь тоже Человек! Но тогда не будет той маленькой женщины, что подарит миру великого Моцарта. Как и того мальчика, что сможет остановить ценой своей жизни другое кровопролитие, гораздо более страшное. Не будет девчушки, играющей с бабочками в догонялки на полянке перед бедной лачугой, но такой счастливой только потому, что любит она этих бабочек, солнышко, и маму с бабушкой, и деда, и отца, и весь-весь мир. Не будет ее, танцующей этот завораживающий танец счастливой любви. Не будет. Их не будет. А значит, не будет еще миллионов других душ, которые могут принести с собой в мир любовь? Зато будет его жизнь. Сейчас. А что такое Его человеческая жизнь по сравнению со многими? Всего лишь пылинка в вечности, всего лишь капля в море...
«И вдруг понял, что остался совсем один... Лучшие, близкие друзья не смогли разделить тяжесть ноши: сморил сон после выпитого вина. Отец молчал... Кровавый пот по лицу...».
Он видел завтрашнее утро. Он знал, что по этой дороге пойдет один. Даже мама, его мама, нежная и такая добрая, не сможет ему пот утереть с лица, когда подниматься он будет с колен, павший под тяжестью своего креста, оплеванный и оболганный теми, за кого шел на крест.
Но видел он и другое. Огромные поля, усеянные человеческими телами, растерзанными и брошенными, лишенными жизни только потому, что кому-то малым показалась собственная власть, и захотелось большего: земли, денег, господства. Ради этого? Ради похоти сытого нувориша, терзающего кроху 10 лет? А вот мать выбрасывает свое дитя, такое беззащитное, на помойку... Только рожденное. Так и не узнает этот малыш, что такое ласковая мамина рука. И ради этого тоже?
А еще - вновь и вновь проходил его ученик, в разных обличьях: монаха, полицая, соседки, готовой за пятак на все... Он, как вечный жид, не мог найти покоя, хотя и менял облик, пытаясь убежать. От кого? От Него? Зачем. Он уже простил его, еще не свершившего этого страшного греха. От себя? Недалек этот путь - от себя.
Это ведь и ради него... И за него надо будет… А стоит ли?
«Спали ученики, горьки слова: «И ты, Петр... И ты спишь…». «Да минет Меня Чаша сия…». И так несколько раз... Один. В пустом саду, зная, что может отказаться...».
А как же молитва старухи о сыне? Как она будет ОДНА молиться о своем единственном сыне? Перед Его глазами пропалывали картины жизни, современной Ему и будущего, далекого или близкого - это было уже не важно... Люди во все времена оставались людьми. Как будут справляться один на один со своей бедой малыши в онкоотделениях? А отчаявшиеся в своем одиночестве люди, стоящие на краю крыши ли, жизни ли? Как их бросить ОДНИХ, без помощи, защиты, на которую дал право ему Отец.
«Нет ничего страшнее пытки для человека, чем пытка Одиночеством... Нет ничего больнее, чем остаться одному и делать нелегкий выбор: собственное благополучие или спасением любимых Им»
Он склонил голову. Он знал свой путь. Он выбрал. Мама... Как она без него? Но в последний раз в ее глазах он видел столько горького смирения и света, благословляющего Его на этот путь. Самым тяжелым было не унижение Его взбешенной толпой, кричащей «Распни!» - как дети малые, не ведают, что творят, не это больно. Не отречение и предательство учеников - друзей. Даже не завтрашние молчаливые слезы Матери, которые он навсегда запомнит. Нет. Страшной была тишина этой Гефсиманской ночи. Рядом были люди, но Он был ОДИН. И никто, никто не мог принять за Него этого решения. Только Он. Сам. Один.
«Пытка одиночеством... Нет ничего тяжелее... Тяжелый закат... Из глубины сада навстречу идет Иуда, которого Тот зовет: «Друг». Раскат грома, в котором голос Отца: «Прославил, и прославлю…». И сила смирения: «Да будет по слову Твоему».
Осенняя ночь, проводив на покой сумерки, окружила меня тишиной. Может та, Гефсиманская ночь, была так же темна? Но что такое мои мучительные одинокие метания, рожденные тем, что неделю нет того самого жданного звонка или письма, что друзья забыли о дне рождения, что дома свет некому включить, чтобы осветить мне путь домой? И что такое мой выбор, как бы тяжел он ни был, в моей персональной «Гефсиманской ночи» по сравнению с Его выбором? От него не зависит ничего в мире, ничего, кроме, возможно, моей собственной жизни. Или зависит слишком много? Не знаю. Если это заставляет так мучительно вглядываться в ночь, вслушиваться в тишину, пытаться уловить где-то там, во Вселенной, тот самый нужный сигнал, который вырвет из объятий липкого удушающего одиночества, то ЧТО мог чувствовать Он? Самый обычный... Человек. Сын Божий, умаливший Себя, смиривший Себя до образа Собственного творения.... Сын Божий, возвысивший природу человека к божественной. Не просто просить о том, чтобы горькая Чаша выбора такого миновала тебя. Невыносим он. Почти непосилен. Еще сложнее смирить себя, принять вот это: Да будет по слову Твоему…».
Господи, да минет меня Чаша сия....
