Человек

— Дальше не поеду, — сказал водитель и остановил машину.
            Впереди асфальт обрывался. Дальше была раскисшая от дождя дорога: колдобины, лужи, такие огромные, что в них утонула бы даже свинья.
            — А далеко ещё?
            — Метров триста. Видишь крайний дом слева? С ветряком.
            — Да.
            — Вот туда тебе и надо.
            Я молча расплатился с водителем и вылез из машины. Он выкинул вслед за мной на мокрый асфальт рюкзак и сумку, потом сказал: "Ну, бывай!" — захлопнул дверцу, сдал назад, развернулся и, натужно ревя, уехал. В воздухе остался острый выхлоп отработанного горючего. Я откашлялся, прислушиваясь к тому, как внутри нехорошо хрипят застуженные лёгкие, взвалил на спину рюкзак, сумку взял в руки и зашлёпал, огибая лужи, к указанному дому. Погода была на редкость мерзостная. По небу летели клочья серых облаков, время от времени разражавшиеся горстями мелкой мороси. Солнца не было видно — одна сплошная пелена. Судя по всему, дождь эту местность прессовал уже не первый день. Всё было мокрое, сырое. Покосившиеся заборы, дома, будто вросшие в землю, облетевшие деревья, коловшие голыми ветвями атмосферу этого богом забытого места. Ни одного человека вокруг не было видно. Даже в окошке ближайшего дома не дрогнула занавеска. Не удивлюсь, если жителей тут не осталось совсем — разъехались кто куда в поисках лучшей доли... А нет, вон бабка какая-то на крыльцо выскочила, глядит на меня из-под ладони. Ну, бабка не в счёт. Старикам ведь всё равно некуда податься.
            Вскоре выяснилось, что сапоги, которые так убедительно расхваливал Потап, дырявые. Причем оба. Я хоть и выбирал места посуше, но вскоре в обоих захлюпало. Чёрт бы побрал этого Потапа.
            За хутором тянулся косогор — серый, безвидный, как бы нависающий над домами. Примерно в его середине имелось сооружение — не то амбар, не то остатки церкви. Выглядело оно, сооружение то есть, как длинная чёрная стена, собранная из потемневшего дерева. Левее торчал голый ствол тополя и какой-то камень. Не тот ли, на котором батюшка Серафим когда-то стоял?
            Пока я добирался до нужного дома, ноги промокли окончательно.
            Забор был неровный, чёрный от времени, кое-где покрытый пятнами мха. В одном месте была калитка — на её крайнюю штакетину и стоявший рядом столб было наброшено проволочное кольцо. Я прошёл во двор. Хозяйство не сказать чтобы выглядело ухоженным, но все-таки рука чувствовалась — слева чёрные грядки, справа, примыкая к забору, курятник — сквозь распахнутые двери было видно, как на горизонтальных жердинах сидят нахохлившиеся куры. Тоже не очень любят дожди, судя по всему.
            В глубине двора был дом. Обычный кирпичный пятистенок под шиферной крышей. Сбоку крытая веранда, на которой стол и длинная лавка. Я уверенно направился к веранде, готовый в любой момент выкрикнуть: "Хозяин! Есть кто дома?"
            На стук никто не откликнулся.
            Только рядом вдруг объявился чёрно-белый кот, с ожиданием уставившийся на меня. Я, однако, дверь открывать не стал — мало ли какие тут порядки. Негоже знакомство начинать с неправильных действий. Тем более, что и так видно, что в доме, скорее всего, никого нет. Я на всякий случай постучал ещё раз и, не дождавшись ответа, сошёл с веранды. Вдоль веранды в глубину двора тянулась широкая дорожка с насыпанным гравием. Там виднелась ещё одна кирпичная стена, а за ней — деревянная конструкция с давешним ветряком. Лопасти тоже были деревянные. Они медленно крутились. От бочкообразной серёдки-оси к распределительной коробке тянулся кабель. Вроде бы в той стороне отблески света какие-то...
            Я пошёл по гравию, обогнул густой кустарник и увидел, что кирпичная стена — часть гаража, ворота которого были распахнуты. Стеллажи, заваленные различным инструментом, яркая лампочка под потолком. В гараже стоял дряхлый уазик, из-под которого торчали ноги в синих джинсах и ветхих кедах.
            Я кашлянул, а потом громко сказал:
            — Хозяева!? Есть кто дома?
            Тотчас из-под уазика выкатился на низкой тележке плотный мужик. На вид ему было лет 50, хотя не берусь утверждать — может, и больше, а может и меньше. Был он плотно сбитый, чуть ниже меня. Редкие светлые волосы. Лицо заросло двухдневной щетиной. Глаза были глубоко посажены — голубые, почти водянистые. Никакого особо глубокого выражения, как можно было бы ожидать, в них не было. Скорее, даже некое безразличие — как шторка, за которой прячется... Да всё что угодно, истина, например. Если, конечно, она там есть. Или, может, это совсем не тот человек?
            Он вопросительно посмотрел на меня, вытирая руки масляной тряпкой.
            — Меня Потап к вам прислал. Здравствуйте.
            — Здравствуйте. Какой Потап?
            Этого я не ожидал. Как-то само собой подразумевалось, что стоит только назвать имя Потапа, так сразу же всё и разрешится. И вот теперь, видно, придётся пускаться в длинные неприятные объяснения.
            — Вы Силантьев?
            — Допустим.
            — А я Мирон.
            — Интересное имя, редкое.
            — Это фамилия, — пояснил я. — А зовут меня Глеб. Глеб Мирон.
            — Хорошее имя, — сказал этот мужик.
            Он улыбнулся. Было видно, что моё имя ему и впрямь понравилось. Внутреннее напряжение, возникшее во мне, когда мужик не вспомнил Потапа, слегка отпустило.
            — Меня Потап к вам прислал, — снова сказал я. — Он вам разве не звонил?
            — Да куда тут звонить. Телефон в правлении давно обрезали, а мобильником я сроду не пользуюсь. Пройдёмте-ка в дом, а то вы, я вижу, продрогли совсем...
            Мы прошли в дом. Кот, чистенький, пушистый, путался у нас под ногами. В коридоре было полутемно.
            — Разувайтесь вот тут. Сюда сапоги свои ставьте. О, да вы совсем промокли-то.
            Я кое-как стащил сапоги, потом снял носки — они шлёпнулись на пол как комья размякшей глины.
            — Дырявые оказались, — пояснил я, кивнув на сапоги.
            — Возьмите пока мои. — Покопавшись в  тумбочке, Силантьев протянул мне пару шерстяных носков.
            — Спасибо.
            Я с удовольствием натянул на ноги сухие носки.
            — Так вы совсем Потапа не помните? Он много мне о вас рассказывал.
            — Например?
            — Ну, например, как вы на Урале  десять лет назад были.
            — Хм... Да вы проходите туда, в комнату.
            Мы прошли в комнату. Это была гостиная. Посередине стоял крытый скатертью круглый стол, к нему были придвинуты стулья с изогнутыми спинками. Старый деревянный приёмник в углу. Сервант, из-под стекла которого глядел чайный сервиз и несколько древних фотографий — судя по всему, дом этот служил жилищем не одному поколению людей, каждое из которых оставило тут свой след: ружьё на стене, рядом портрет пожилой женщины, икона Богородицы, по украинскому обычаю украшенная белым рушником, старая выцветшая афиша советского фильма "Карнавальная ночь", украшавшая дверцу шкафа, вертикальный ряд едва заметных зарубок на дверной коробке — явный след подрастающего организма. И ничего такого, что могло бы свидетельствовать, что тут живёт необыкновенный человек. Обычная мебель. Ну, не совсем, конечно, обычная — для 21-го века-то, но ведь и место это не в центре какого-нибудь мегаполиса, а в захолустье. Тут само бытие определило меру эстетики, вполне себе бывшей к месту лет 50 назад почти на всём пространстве тогдашней страны.
            — Вы располагайтесь пока здесь, — сказал хозяин, указывая на диван. — А я пока что чай поставлю.
            Он вышел. Я же сбросил рюкзак на пол, пристроив его у стены, там же поставил и сумку. Потом сел на диван. Был я немного взвинчен и потому никак не мог объективно оценить своё внутреннее состояние — нравится мне тут, не нравится? Будет ли толк от этой поездки, не будет? Не пустая ли это трата времени?
            Так и не придя к какому-либо выводу, я задремал. Задремал я, наверное, не надолго — максимум, на две или три минуты. Но тут же проснулся, словно бы кто-то мне сказал в самое ухо: "Глеб!" Будто бы женщина это какая-то сказала. Я вскочил, озираясь по сторонам. Но это был всего лишь хозяин — никакой женщины тут не было. Силантьев успел переодеться — теперь он был в старинной белой рубашке, украшенной цветной вышивкой-орнаментом на груди и рукавах, волосы были аккуратно зачёсаны назад. Он был идеально выбрит — и от гладкой кожи словно бы исходил мягкий свет. Глаза его были теперь не за шторкой, а как бы снаружи, точнее, не глаза, конечно, а их выражение. Казалось, сама душа Силантьева глядела на меня сейчас без всяких посредствующих органов. В какой-то момент губы у него раздвинулись, и он снова сказал женским голосом:
            — Глеб!
            Тут я проснулся окончательно. В горнице было полутемно. Помнится, я приехал сюда около двенадцати. Если на дворе сумерки, то, получается, я проспал несколько часов. Хозяин был тут же — звякая ложечками, он раскладывал на столе чайный сервиз. Причём не в старинной сорочке, а в обыкновенных брюках и обыкновенной рубашке в клеточку.
            — Здоровы же вы спать! — сказал он, увидев, что я проснулся.
            Я со смущением поднялся. Действительно, отрубился по полной.
            — Присаживайтесь, — сказал хозяин, отодвигая от стола стул.
            — Спасибо, Николай... э-э... простите, как вас по отчеству?
            — Да полно. Просто Николай — и всё.
            — Спасибо, Николай.
            Я сел.
            Хозяин между тем принёс варенье — тёмная пахучая масса в светлой расписной посуде, которую он поставил рядом со мной.
            — Малина, — пояснил он. — Или, может, желаете с сахаром?
            Я помотал головой. Незаметно к варенью на столе добавился самовар, тарелка с пирожками, ещё одна с маслом. Силантьев включил свет — тёмный зелёный абажур, спускавшийся из центра потолка, не позволил освещению быть ярким, создав уютную атмосферу, когда за столом всё видно хорошо, а всё прочее вокруг тонет в мягком полумраке.
            После чаепития хозяин отвёл меня в баню. За те часы, что я спал, он успел её изрядно раскочегарить — такого навёл в ней жару, что я едва не терял сознание от духоты. Он уложил меня на деревянную лавку и немилосердно хлестал дубовым веником по всему телу. Время от времени он останавливался и, приложив к спине ухо, к чему-то там прислушивался — к моим хрипам, должно быть, озабоченно потом приговаривая:
            — Эх, поздновато ты ко мне приехал, дружочек... Пораньше бы... Ну, ничего... Бог даст — все хвори из тебя вышибем...
            Я уже не был способен отвечать. Обессиленный, я только время от времени проваливался в небытие, а когда выплывал из него снова, то видел всё те же деревянные полки, веники, печь, на которую Николай иногда плескал из ковшика, заволакивая тесное пространство клубами пара..
            Как мы добрались до постели — я не помнил. Весь этот кусок выпал из моего сознания напрочь. Помню только деревянную кровать с тонким матрасом, да ещё удивление — дескать, в деревне же полагается быть пуховой перине, подушкам многочисленным на ней. Впрочем, удивлялся я недолго, мгновенно провалившись во мрак.