Мать наша, следует заметить, временами не без странностей была. С самого раннего своего детства, помню, испытывала она страшное влечение к лицедейству. Такие зверские рожи корчила, что потом по полночи мой младший брат Пашка от страха спать не мог. Когда мне было пять лет, а Пашке год, и мы жили в Пеклихлебах, то мать, переодевшись в деда Мороза, полезла с улицы на балкон нашей квартиры. Случайные прохожие приняли ее за грабителя и вызвали милицию, так что новый год ей пришлось встретить в отделении.
После того как отцу дали место директора совхоза в деревне Горасимовка, куда мы всей семьей переехали, мать развила там неописуемую самодеятельность. Наряжала подросшего Пашку в кепку с накладными кудрями и собственноручно пошитую ею лоскутную рубашку, и заставляла в таком виде ходить по дому, изображая клоуна Олега Попова. Мне отводилась роль Емели в лаптях, онучах, сшитой ею оранжевой рубахе и старых холщовых штанах.
Потом матери надоело с нами возиться. Мелковаты масштабы были для ее натуры, и она стала принимать самое активное участие в работе местного драматургического кружка, ею же и организованного на базе деревенского клуба. Однажды зимой ставили «Вечера на хуторе близ Диканьки» по бессмертному произведению великого Гоголя. Мать, играя Солоху, ворующую с неба Месяц и звезды, так вжилась в роль, что выходя из клуба после спектакля, полезла на бетонный фонарный столб и попыталась зацепить в сумку настоящий месяц. Свалилась со столба в смёрзшийся снег и поломала левую ногу. Вот какое глубокое было погружение в роль! Да, та еще актриса была – так долгие годы всех обманывать…
После выздоровления, ранней весной, она вновь вернулась в драмкружок. А отец наконец-то начал гонять её за эти спектакли. Она за полночь возвращалась с репетиций и не будила этого олуха спящего, поэтому он не знал, во сколько она вернулась домой. Что он удумал в ответ на это? Взял и на засов внутренний, на двери входной, стал навесной замок вешать, а ключ прятал под подушку.
– И не вздумайте ей открыть! – грозил он нам. – Не дай Бог!
– А как мы откроем, если ключ у тебя? – недоумевал Пашка.
– Мало ли… Вы же хитрые. Вон Влад вообще ключи собирает.
– Ничего я никому открывать не собираюсь, - опроверг я эти подозрения.
Но так как засов был порядком расшатан, то снаружи посредством какого-либо тонкого предмета, при наличии некоторого терпения, можно было отодвинуть его, невзирая на навешенный замок. А терпения нашей матери было не занимать.
– Кто ее впустил? – распинался на следующий день отец, обнаружив под боком мирно сопящую супругу.
– Я вообще всю ночь спал! – открестился Пашка.
– А я не открывал, - ответил я.
– Вы что, за дурака меня держите? Как она в дом могла попасть?
– Я не знаю, - в один голос ответили мы.
– Может через кухню залезла? – предположил брат.
– Ты что, совсем того? Как она могла через кухню залезть?
– Не знаю…
– Смотрите мне, кутята, - погрозил он нам кулаком. – Если узнаю, что вы замешаны, то вам не жить!
Тогда сметливый папенька Витя, после нескольких весенних ночей, не принесших результата в поимке блудной супруги-актрисы, стал навешивать в дополнение к замку еще и крышку от кастрюли, продевая ручку крышки[1] в петлю засова. Это ограничило свободный ход засова и оградило от попыток вернувшейся матери незаметно проникнуть в дом.
Вернувшись под утро с очередной репетиции, и не сумев отпереть обычным способом дверной засов, она вышла на огород и начала тихо стучать в окно комнаты младшего сына, чтобы он открыл ей окно. Но Пашка, будучи пугливым и недоверчивым ребенком, услышав непонятный стук в ночи, подобно мультипликационному поросенку Пятачку, спрятался под кровать. Долго долбила мать в окно любимого сына, пока не поняла, что там ей не откроют. Возможно, тогда она осознала, что напрасно так запугивала ребенка наркоманами, которые украдут его для изготовления из мозга наркотиков.
Естественно, что я слышал стук в окно Пашки. Но, во-первых: в закрытое окно нельзя незаметно увидеть то, что происходит сбоку от окна; во-вторых: поставьте себя на место ребенка, которому перед этим мать колено покалечила за то, что взял мешок с мясом. Вы станете лезть не в свое дело, если стучат не вам в окно?
После этого она стала стучать в моё окно. Я, будучи не таким пугливым, как Пашка, но при этом с раннего детства бдительным и осторожным, через щель в шторе предварительно убедился в том, кто стоит снаружи и, повозившись с тугими шпингалетами, открыл ей окно. Мать с облегчением стала проникать в дом, что было не так уж просто проделать, учитывая высоту окна. Но тут, «вдруг, откуда не возьмись», а точнее, «вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…», выскочил взбешенный лежебока папа Витя, олигофрен - стремительный как шпага, разбуженный этими непонятными стуками в ночи, и вытолкал богемную супругу за окно, разбив при этом в припадке ярости об подоконник бывший у нее с собой магнитофон модели «Русь-309».
– Убирайся туда, откуда пришла и играй в своих спектаклях, оперетках и пьесах, сколько твоей артистической душе угодно, – сказал он.
– Дебил, ты же магнитофон разбил! Горе-то какое! Чтоб ты сдох, фанфарон проклятый! - громко взвыла мать по сокрушенному магнитофону, да и сгинула бесследно на неделю невесть куда, громко пригрозив по привычке. – Будете еще мой след искать!
– Не вздумайте ей больше открывать, а то поубиваю! - любящий папенька, изгнавши эту сельскую инженю, под красочно описанной угрозой жестокого двойного убийства, запретил впредь открывать ей окна и двери. – Ни под каким видом не открывать! А то убью и ее и того кто откроет ей!
Напуганный всем этим ночным триллером слабонервный и болезненный ребенок Пашка вновь забрался под свою кровать. Целые сутки, пролежал он тогда под кроватью, трясясь в страхе, пока я его ни извлек на свет Божий. А потом еще несколько лет зашуганный ребенок пугался ночного шума, оправдывая ласковое прозвище «ошибка аборта», данное ему заботливым папой.
[1] Крышка на кастрюле была, разумеется, не нынешняя стеклянная с ручкой, а старая эмалированная, с ручкой в форме замкнутой петли.
