Верующий в бога - еще не Homo sapiens (Глава 19 - ДЖАКОМО КАЗАНОВА)

Глава 19 
ДЖАКОМО
КАЗАНОВА
«Этот гибрид упадка, образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили свою санкцию все инстинкты décadence, вся трусливость и усталость души!..»
Олег сидел в кресле держа в руках книгу. Он так был поглощен своими мыслями, что не заметил, как вошла Беатрис. Она услышала обрывок фразы, которую он произнес медленно, будто констатируя факт: 
— Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!..
— Ты о чем? Что читаешь?
Олег от неожиданности вздрогнул:
— А, Бет! Да вот, соглашаюсь с Радищевым. Меня, как и его, поражает осьмнадцатое столетие.
— Это чем же? — Беатрис подошла и взяла из его рук книгу. — «История моей жизни», Джакомо Казанова. Казанова? — переспросила она. — Вот те раз! Любопытно. Зачем тебе этот прославленный венецианский авантюрист?
— Мне он интересен как самый яркий представитель своей эпохи, ее символ, отражение, «гражданин мира», как он себя величал. Если задуматься, XVIII век в истории человечества занимает особое место. Не в плане грандиозных свершений, нет, а в плане качественных сдвигов. Это был последний век господства аристократической культуры, отсюда стильность, рафинированность, гламур. И одновременно это эпоха утверждения новых ценностей в жизни европейцев — ценностей, которые живы и ныне и которые, собственно говоря, определяют сегодняшнее лицо европейской цивилизации. На примере жизни этого, как ты изволила выразиться, авантюриста можно проследить эпоху во всех ее проявлениях.
— Под мелодичные перезвоны клавесинов и арф? — пропела Беатрис, делая реверанс.
— И под грохот революций, причем одновременно нескольких, из которых только две мы обычно называем собственно «революциями»: Великую французскую и Войну за независимость Соединенных Штатов Америки. Между тем, они лишь поставили пропахшие кровью и порохом точки в предложениях, которые Европа прилежно писала весь XVIII век.
— Ты имеешь в виду маленькие революции в быту? Как, например, в меню, в сервировке стола, в гигиене?
— Я бы не сказал, что это такая уж мелочь. Благодаря появлению новых культур, завезенных из Америки, Европа навсегда распрощалась с таким явлением, как голод. Все эти маленькие революции двигали общество вперед, и в ХІХ веке оно изменилось до неузнаваемости. Но главное, это была эпоха Просвещения. Эпоха, в которой европейские мыслители решительно порывают с богословием и четко разделяют сферу собственно философии от естествознания. Ньютон своей механистической картиной мира дал понять, что бог нужен лишь как тот, кто дал первотолчок развитию природы, а дальше мир покатился от него вполне уже самостоятельно. XVIII век — век практиков, вот почему мыслителей не удовлетворяют пустые схоластические умствования. Критерием истины выступает опыт без пафоса и риторики, они неуместны. И хотя некоторые еще пытаются объявить прогресс и разум врагами естественных прав человека, философы открыто восхищаются совершенством мира, в то же время энциклопедисты немилосердно критикуют его, а Вольтер поет осанну разуму и прогрессу цивилизации, призывая каждого «возделывать свой сад». 
Общий настрой европейской философии XVIII века можно назвать «осторожным оптимизмом».
— Увы, кровавые ужасы Французской революции заставят в корне пересмотреть благодушное заблужденье философов.
— Но сделает это уже следующее столетие. Однако чисто европейская идея прав личности утвердится тогда, в XVIII веке. Утвердится как самая базовая ценность.
— И все же век «разума» не состоялся бы во всем своем блеске без революции в сердцах. Я имею в виду эмансипацию самой личности, осо­знание своего внутреннего мира как важного и ценного. Эмоциональная жизнь европейцев становится все более насыщенной и утонченной. Бессмертным свидетельством этого стала великая музыка XVIII века, быть может, одно из высочайших достижений в истории человечества.
— Бесспорно, музыка гораздо точнее и тоньше выражала эмоции времени, чем зажатое условностями подцензурное слово. Для образованного европейца она стала насущной необходимостью. В библиотеках чешских и австрийских замков, например, наравне с книгами теснятся на полках нотные папки. Музыкальные новинки читались здесь с листа, как газеты, и так же жадно! Не зря Казанова был ко всему прочему еще и музыкантом.
— Плюс к его репутации женского обольстителя?
— Не только. Он был воистину разносторонним человеком, энциклопедически образованным: поэт, прозаик, драматург, переводчик, филолог, химик, математик, историк, финансист, юрист, дипломат.
— А еще картежник, распутник, дуэлянт, тайный агент, розенкрейцер, алхимик, проникший в тайну философского камня, умеющий изготовлять золото, врачевать, предсказывать будущее, советоваться с духами стихий.
— Не слишком ли для одного человека? Вот почему мне интересно, что истинно в мифе, который он творил о самом себе, а что лишь красивая обертка? Главное богатство авантюриста — его репутация, и Казанова всю жизнь тщательно поддерживал ее. Свои приключения он обращал в увлекательные истории, которыми занимал общество. Вот послушай: «Я провел две недели, разъезжая по обедам и ужинам, где все желали в ­подробностях послушать мой рассказ о дуэли». К своим устным «новеллам» он относился как к произведениям искусства, даже ради всесильного герцога де Шуазеля не пожелал сократить двухчасовое повествование о побеге из тюрьмы Пьомби, куда его упекла святая Инквизиция за беспутную жизнь, объясняя это тем, что в деталях вся суть. Эти рассказы, частично им записанные, опубликованные, естественно переросли в мемуары, во многом сохранившие интонацию живой устной речи, представления в лицах, разыгрываемого перед слушателями. Создавал Казанова «Историю моей жизни» на склоне лет, когда о нем уже мало кто помнил, а если и упоминали, то лишь как брата знаменитого художника Джованни Баттиста Тьеполо. Ему была нестерпима мысль, что потомки не узнают о нем, ведь он так стремился заставить о себе говорить, прославиться! Создав воспоминания, он выиграл поединок с Вечностью, приближение которой он почти физически ощущал: «Моя соседка, вечность, узнает, что, публикуя этот скромный труд, я имел честь находиться на вашей службе», — писал он, посвящая свое последнее сочинение графу Вальдштейну, в замке которого он нашел пристанище в конце жизни. Человек-легенда возник именно тогда, когда мемуары были напечатаны. Этот роман — не только список любовных побед, а живая картина эпохи.
— Да, любовь была для Казановы не только жизненной потребностью, но и профессией, а иногда тяжелым физическим трудом. Соблазняя молодых девиц, он учил их премудростям любви, а потом выгодно пристраивал за вознаграждение. Возвышенное чувство и плотская страсть, искренние порывы и денежные расчеты связаны у него воедино. 
По признанию Казановы, было десять-двенадцать женщин, которых он искренне любил, но правильно «...решил не связывать навечно свою судьбу ни с одной из любивших меня женщин, ибо с моим характером брачные цепи вскоре превратились бы для меня в цепи рабства». 
А вот еще: «Чувственные наслаждения постоянно были моим главным и самым важным занятием. Я не сомневался, что создан для прекрасного пола, всегда любил оный и старался, по мере возможного, заставить полюбить и себя». 
Джакомо признавался, что «...любил женщин до безумия, но всегда предпочитал им свободу».
Если мужчины боялись умных женщин, избегали их, боясь оказаться на вторых ролях, для Казановы соблазнить девицу, отличавшуюся не только красотой, но и умом, была задача не только достойная, но и занимательная. Казанова испытывал от говорения почти физическое наслаждение, слово было его инструментом, его органом, и он использовал его виртуозно. По его собственному признанию, любовь женщин, не говоривших на известных ему языках, не доставляла ему полного удовлетворения, ибо наслаждение плотское не соединялось с наслаждением от общения. Поэтому женщины, способные доставить ему оба удовольствия, особенно привлекали его внимание — разумеется, если не желали показать себя умнее его. Наш герой был ко всему честолюбив и имел скверный характер.
Как в комедиях того времени, он мог перерядиться слугой, чтобы проникнуть к даме. Но чаще всего происходило все гораздо проще, как с какой-нибудь Мими Кенсон, танцовщицей Комической оперы в Париже. Он застал ее спящей в постели и... что он сделал? «Мне сделалось любопытно, проснется она или нет, я сам разделся, улегся — а остальное понятно без слов». В ситуациях, когда Печорин, почитавший себя великим сердцеедом, украдкой пожимает даме ручку, Казанова лезет под юбку.
«Я вскружил голову нескольким сотням женщин... однако когда мне предстояло взять штурмом неискушенное создание, моральные принципы или предрассудки которого являлись препятствием на пути к успеху, я делал это в присутствии еще одной девицы. С давних пор мне было известно, что девушка не поддается соблазну исключительно потому, что у нее не хватает смелости; но в обществе подружки она легко капитулирует», — писал Соблазнитель.
Но в середине жизни наступает пресыщение, подкрадывается утомление. Все чаще начинают подстерегать неудачи. После того как в Лондоне молоденькая куртизанка Шарпийон изводит его, беспрестанно вытягивая деньги и отказывая в ласках, великий соблазнитель надламывается. «В тот роковой день в начале сентября 1763 я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь лет». Все менее громкими победами довольствуется он, публичные девки, трактирные служанки, мещанки, крестьянки, чью девственность можно купить за горсть цехинов, — вот его удел. А в пятьдесят лет он из экономии ходит уже к женщинам немолодым и непривлекательным, живет как с женой со скромной белошвейкой. Чем ближе к концу мемуаров, тем чаще он хвалит себя за умеренность, разумный образ жизни: «Жизнь я вел самую примерную, ни интрижек, ни карт», все больше говорит о болезнях.
Казанова делается расчетливым и перестает быть авантюристом. Его покидает вера в счастливую звезду, ту, что вела его по жизни. Игрок по натуре и профессии, не считавший зазорным «поправить фортуну», он уже боится сесть за карты, боится проиграть. Казанова скитается по странам, которые ему вовсе не по душе, все же рассчитывая найти себе там покойную службу до конца дней. После того как он побоялся слишком понравиться Фридриху II и не сумел войти в доверие к Екатерине II, он стал все ближе и ближе подбираться к родной Венеции. И чем необратимей уходила его сексуальная сила, тем интенсивней становилась интеллектуальная деятельность. Все чаще возникают на страницах мемуаров литературные споры, книги, библиотеки. «Не имея довольно денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал интересом к библиотеке монсеньора Залуского». Казанова сам начинает писать, причем отдается этому занятию со страстью, самозабвением, работает без устали. 
«...Писание мемуаров было единственным средством, мною изобретенным, чтоб не сойти с ума, не умереть от горя и обид, что во множестве чинят мне подлецы, собравшиеся в замке графа Вальдштейна в Дуксе» —