Глава 58
СТАНИСЛАВ ЛЕМ
СУДЬБА РЕЛИГИИ
В ТЕХНОТРОННУЮ ЭРУ
Фантастика, как правило, опережает достижения науки, а писатели-фантасты часто предрекают то, что становится достоянием человечества через века. Так произошло и со Станиславом Лемом. Польский писатель, философ, фантаст, сатирик и футуролог предвосхитил создание виртуальной реальности, искусственного интеллекта, нанотехнологий, технологической сингулярности, сотворения искусственных миров и многих других, активно разрабатываемых спустя десятилетия, научных вопросов.
Но нам Станислав Лем интересен прежде всего как литературный философ, гуманист и атеист. Если к гуманистам, верящим в доброе начало в человеке, его определили литературные критики, то атеистом он назвал себя сам, а католическую церковь считал антидемократической структурой, смело сравнивая ее с коммунистической партией. Он говорил, что не читает теологов и современных философов постмодернизма, его больше интересуют атеисты типа Бертрана Рассела, современного Вольтера и агностика Карла Поппера, который изрек знаменитую фразу: «Я могу ошибаться, а вы можете быть правы; сделаем усилие, и мы, возможно, приблизимся к истине». Прислушаемся к Попперу и сделаем усилие, чтобы приблизить истину.
Безнадежный пессимист, Лем с ужасом наблюдает на страницах своих бессмертных произведений за выходками неразумного человечества и от долгого общения с обреченными на безумие льет невидимые миру слезы сквозь видимый всем смех. Хотя книги Лема изобилуют «черным юмором», они не так уж и мрачны. В конечном счете, каждый решает для себя, насколько в своей глубине трагичны или, может быть, просто юмористичны научно-фантастические романы Станислава Лема, имеющие прямое отношение к вопросам религии.
Все же, обсуждать его творчество в контексте проблем религии не совсем уместно, потому что возможность совмещения науки с религией Лем решительно отвергал. Добавим ко всему, что писатель назвал попытки обращения научной фантастики к теме религии «литературным инцестом» — то есть кровосмешением, чем-то явно противоестественным. Тем не менее, Лем сам невольно коснулся проблем религии, причем в очень редком для фантастов жанре научно-фантастической сказки. Это своего рода россказни космического Мюнхгаузена с искрометным юмором, но глубоким смыслом — «Сказки роботов» и сборник «Звездные дневники Ийона Тихого».
Окунемся ненадолго в фантастический мир Лема. В книге описывается попадание легендарного Ийона Тихого на планету под названием Дихтония. Рискнув поставить стопу на ее поверхность, Ийон чуть было не стал жертвой произрастающей на поле... хищной мебели. К счастью, герой был быстро схвачен некими существами и унесен куда-то в подземелье. Существа, спасшие его, оказались монахами «ордена деструкцианцев».
В конце концов обнаружилось, что орден монахов на самом деле есть не что иное, как сообщество роботов, существующее на задворках непонятного, запутанного, жутковатого и одновременно комичного мира.
Оказалось, что многие века на Дихтонии, как и на Земле, господствовала вера в Бога, религия под названием «дуизм». Однако, в отличие от землян, дихтонцы были озабочены не только «передней», но также и «задней смертью» человека, то есть возможностью несуществования души до момента зачатия. Богословы ордена деструкцианцев «хватались за головокрышки» от удивления, узнавая, что людей и земную Церковь совершенно не заботит такая жуткая экзистенциальная проблема как «задняя смерть». «Они не могли взять в толк, почему это людям огорчительно думать о том, что когда-нибудь их не будет, и в то же время их вовсе не огорчает, что прежде их никогда не было». Может быть, именно по причине страха перед пропастью небытия, простирающейся по обе стороны отрезка существования человека, религию на Дихтонии называли «дуизмом». Догматический каркас дуизма относительно беспроблемно существовал до тех пор, пока не грянули две «биотические революции», вызванные рождением новых технологий. Одни технологии давали возможность глубокой манипуляции телом, другие — духом и сознанием.
Распространилось клонирование — своего рода «биотехника непорочного зачатия». Стало возможным вынашивание плода вне матки — «эктогенез», а также иные диковинные манипуляции с телом. Дело ушло значительно дальше изготовления вставных челюстей и силиконовых протезов. Место пластической хирургии заняло очень глубокое внедрение в геном человека. Оказалось возможным менять направление онтогенеза — процесса индивидуального развития, скажем, делать из человеческого эмбриона обезьяну и другие подобные ужасы.
Некоторые девушки стали выращивать губки сердечком, юноши обзавелись бородами не только спереди, но также по бокам и сзади, украсили себя двойной зубастостью, вообще возникла мода на разнообразные «телесные изыски». Появились экзотичные движения по изменению тела, например, «разливанцы», пытавшиеся упразднить скелет. Вообще были сфабрикованы новые органы, скажем, гульбоны и шлямсии. Прежние гастрономические и сексуальные утехи по сравнению с гульбонством и шлямсованием были чем-то вроде ковыряния в носу.
Аморальность новых биотехнологий шокировала даже неверующих, ведь при помощи, скажем, клонирования удавалось создавать совершенно безмозглых, способных лишь к механическому труду людей. Можно было также выстилать тканями, полученными из человеческого тела, полы и потолки, «изготовлять вилки, разъемы, усилители и ослабители разумности» и тому подобные странные вещи. Ужасы сулящего Бог знает что стремительного движения понимали даже те, кто не верил ни в какого Бога. Однако остановить «прогресс» уже не представлялось возможным.
Образ Божий, по крайней мере, телесная его составляющая, все более и более размывался новыми реалиями. Если говорить о телесном беспределе, дела зашли настолько далеко, что пришлось даже ввести на некоторое время диктатуру для унификации человеческого тела, чтобы как-то ограничить анархию на чисто физическом уровне.
Но гораздо хуже было то, что возникли технологии, затрагивающие запутанную и тягостную проблему связи тела и духа — предмет второй биотической революции. Теологов интересовал вопрос, что происходит с душой, когда человек умирает, и наоборот, что происходит с душой, которую Бог помещает в оплодотворенную яйцеклетку.
Однако самым страшным вызовом стала технология «духотворения» — формирования сознания искусственными средствами, создавая «разумных» киберов. С проблемой наличия духа в машине еще как-то справились, однако на смену ей пришла проблема «жидкостного сознания» — появления разумных растворов. Более того, стало возможным искусственное созидание не только аморфной души, но личности «персонетика». Настоятель ордена деструкцианцев отец Дарг сообщил Ийону:
«Благодаря персонетике появилась возможность изготавливать миры, замкнутые в машинах, в которых возникало разумное бытие, а оно в свою очередь в этом узилище могло конструировать следующее поколение разумных субъектов, разум можно было усиливать, делить, умножать, редуцировать, обращать вспять и так далее».
Увы, теперь даже искусственный интеллект мог из кучки праха состряпать разумное существо. Стало легким превращение атеиста в святого, аскета в беспутника, круглого дурака в мудреца. Оказалось возможным создавать также «мистическое парение духа в компьютере или растворе», «превращение лягушачьей икринки в мудреца» и тому подобные странные вещи.
Произошло, в конце концов, вот что: поскольку при помощи биохимии и технологий удалось имитировать всяческие проявления духовности, наступило повальное религиозное охлаждение. Дихтонцы «утратили веру как раз потому, что могут ее гасить и возжигать в себе словно лампу». Обо всем этом с грустью поведал Ийону Тихому старый мудрый компьютер, настоятель ордена деструкцианцев отец Дарг.
И все же вера не исчезла совсем, ее угасающий огонь был подхвачен искусственным интеллектом. Но даже у компьютеров вера приобрела очень скептичные модернистские очертания, возможно, свойственные последнему поколению дихтонцев. Об этой теологии Ийону Тихому сообщил за обедом генерал ордена прогнозистов отец Мемнар, имеющий вид компьютера кубической формы на тележке. Как заметил отец Мемнар, проблема религии состояла в объективных трудностях совмещения буквы Писания со стремительно меняющимся миром, в усталости от усилий по модернизации, в необходимости создавать все более абстрактные образы Бога:
«Разум сооружает одну за другой различные модели Бога, каждую следующую считая единственно верной... Догматы кажутся вечными лишь в начале пути в цивилизованную даль. Сперва воображали Бога суровым Отцом, потом Пастырем-Селекционером, затем Художником, влюбленным в Творение; а людям оставалось играть соответственно роли послушных детишек, кротких овечек и, наконец, бешено аплодирующих господних клакеров. Но ребячеством было бы думать, будто Творец творил для того, чтобы творение с утра до вечера заискивало перед ним, чтобы его на вырост обожали за то, что будет Там, коли не по сердцу то, что делается Здесь, — словно бы он был виртуозом, который взамен на истовое бисирование молитв готовит вечное бисирование жития после земного спектакля, словно свой лучший номер он приберег на потом, когда опустится гробовой занавес. Эта театральная версия теодицеи для нас — далекое прошлое... Представление о небесах как о щедром кассире и о пекле как долговой яме для неплатежеспособных должников — недолгое заблуждение в истории веры... Меняется Церковь и меняется вера; ибо и та и другая пребывают в истории».
Столь же проблемной стала сама вера человека. Устами героев своих «сказок» Лем говорит: «Вера абсолютно необходима и вместе с тем совершенно невозможна. Невозможна в том смысле, что нельзя утвердиться в ней навечно, ибо нет такого догмата, в котором мысль может укорениться с уверенностью, что это навсегда. Двадцать пять столетий мы защищали Писание при помощи тактики гибкого отступления, все более окольной интерпретации его буквы, но в конце концов проиграли. Нет у нас больше бухгалтерского видения трансценденции, Бог — уже не Тиран, не Пастырь, не Художник, не Полицейский и не Главный Счетовод Бытия. Вера в Бога должна отречься от всякой корысти, хотя бы потому, что никакого воздаяния за нее не будет... За свою веру мы не требуем от Бога никаких льгот, не адресуем претензий, ибо похоронили теодицею, основанную на принципе торговой сделки и обмена услугами: я призвал тебя к жизни, а ты будешь служить мне и восхвалять меня...
Она, эта вера наша... как бы... объяснить... совершенно нага и совершенно беззащитна. Мы не питаем никаких надежд, ничего не требуем, ни о чем не просим, ни на что не рассчитываем, — мы просто верим... что означает такая вера? Если кто-то верит по таким-то причинам и поводам, его вера уже не полностью суверенна... Я ничего не знаю о том, что есть Бог, и потому могу только верить. Что мне дает эта вера? Согласно прежним понятиям — ничего. Это уже не утешительница, отвлекающая от мыслей о небытии, и не господня кокетка, повисшая на дверной
58. Конечно, есть различие, с какою целью лгут: для того ли, чтобы поддерживать или чтобы разрушать. Сравним христианина и анархиста: их цель, их инстинкт ведет только к разрушению. Доказательство этого положения можно вычитать из истории: она представляет его с ужасающей ясностью. Мы только что познакомились с религиозным законодательством, целью которого было «увековечить» великую организацию общества — высшее условие для того, чтобы преуспевала жизнь; христианство нашло свою миссию в том, чтобы положить конец такой организации, потому что в ней преуспевает жизнь. С давно прошедших времен эксперимента и неуверенности разум должен был отложить там свои плоды для дальнейшего пользования, и собранная жатва была так обильна, так совершенна, как только возможно: здесь, наоборот, жатва была отравлена за ночь... То, что составляло aere perennius — imperium Romanum, самая грандиозная форма организации при труднейших условиях, такая форма, какая до сих пор могла быть только достигнута, в сравнении с которой все прошедшее и последующее есть только кустарничество, тупость, дилетантизм, — из всего этого те святые анархисты сделали себе «благочестие» с целью разрушить «мир», т. е. imperium Romanum, так, чтобы не осталось камня на камне, пока германцы и прочий сброд не сделались над ним господами... Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба — инстинкт смертельной ненависти против всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян — приготовить почву для великой культуры, требующей времени. — Неужели все еще этого не понимают? Известная нам imperium Romanum, с которой мы лучше всего знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее художественное произведение великого стиля, было лишь началом, его строение было рассчитано на тысячелетия, — никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni! — Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах — первый принцип всякой великой архитектуры. Но она не могла устоять прочив самого разрушительного вида разложения — против христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьезное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как свое собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость. Пронырство лицемеров, скрытные сборища, такие мрачные понятия, как ад, как жертва невинного, как unio mystica в питии крови, и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести, мести чандалы, — вот что стало господствовать над Римом, тот род религии, которому уже Эпикур объявил войну в его зародышевой форме. Читайте Лукреция, чтобы понять,
с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с «христианством»,
я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины, наказания и бессмертия. — Он боролся с подземными культами, со всем скрытым христианством, — отрицать бессмертие было тогда уже истинным освобождением. — И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем: но вот явился Павел... Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид, вечный жид par excellence...
Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть все, лежащее внизу, все втайне мятежное, все наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев». — Христианство, как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их, — в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры... И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» дает господство над Римом, что «потустороннее» умерщвляет жизнь... Нигилист и христианин (Nihilist und Christ) — это рифмуется, и не только рифмуется...
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»
