Идиот. Пьеса по роману Ф.М. Достоевского

ИДИОТ

Пьеса в трёх эпизодах
по роману Ф.М.Достоевского


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Князь Лев Николаевич Мышкин
Аглая Епанчина
Лизавета Прокофьевна, её мать
Иван Фёдорович, её отец, генерал
Иван Петрович, пожилой барин
Сановник, глубокий старик
Княгиня Белоконская, старуха

Действие происходит на сцене, с трех сторон окружённой зрителями. В первом ряду среди них – действующие лица. На узком столе у стены – трёхстворчатое зеркало-складень. На сцене – высокий изящный столик для вазы и парковая скамья.
В третьем эпизоде звучит музыка ("Полиморфия" К.Пендерецкого*).

*Совсем недавно узнал. Вот выписка из Википедии:
«Полиморфия — сочинение, созданное по следам одного из самых известных произведений раннего Пендерецкого — «Плача по жертвам Хиросимы». Оно основано на энцефалограммах больных людей, сделанных во время прослушивания ими «Плача».»


ПРОЛОГ

Действие начинается в полной темноте. На сцену с горящей свечой, оберегая её пламя ладонью, входит Князь. Он медленно обходит зрителей и садится у зеркала, поставив свечу рядом.


ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД

ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Идиот!?
ИВАН ФЕДОРОВИЧ. Да, жалкий идиот, почти что нищий и принимает подаяния на бедность.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Вы говорите, его принять, теперь, сейчас?
ИВАН ФЕДОРОВИЧ. Совершеннейший ребёнок, и даже такой жалкий; голоден, чуть не плачет; припадки какие-то у него болезненные... Впрочем образованный. Он сейчас прямо из Швейцарии.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Вы меня удивляете: голоден и припадки! Какие припадки?
АГЛАЯ. Ах, маман, разумеется, принять, ведь с ним можно без церемоний! С ним и в жмурки можно играть.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. В жмурки? Какие жмурки?
АГЛАЯ. Ах, маман, перестаньте представляться, пожалуйста. Позовите его, папа, маман позволяет.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Но с тем чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол; и позвать лакея, чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов?

Входит Князь.

КНЯЗЬ. Вы все смотрите на меня с таким любопытством, что, не удовлетвори я его, вы на меня, пожалуй, и рассердитесь.
АГЛАЯ. Сколько вам лет, князь?
КНЯЗЬ. Двадцать шесть.
АГЛАЯ. А я думала, гораздо меньше.
КНЯЗЬ. Да, говорят, у меня лицо моложавое.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕЗНА. Я хочу знать, как вы рассказываете что-нибудь. Ну, говорите же.
АГЛАЯ. Маман, да ведь этак очень странно: я бы ничего не рассказала, если бы мне так велели.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Почему? Что тут странного? Язык есть, слава богу. Расскажите, как вам понравилась Швейцария.
КНЯЗЬ. Первое впечатление было очень сильное. Но, помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я всё удивлялся и беспокоился; ужасно на меня подействовало, что всё это чужое; это я понял. Чужое меня убивало...
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Вот, вот, и я им говорю, что всё это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, русские, за границей, одна фантазия... Что ты все смеёшься, Аглая?
АГЛАЯ. Но князь ездил за границу лечиться, а не просто так. Правда, князь? А от чего вас лечили?
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Аглая! Вы её извините, князь, и не отвечайте. Они и на до мной всё время смеются, но я ещё не так глупа, как кажусь и как меня дочки представить хотят. Я с характером и уж во всяком случае не так стыдлива, как Аглая. Вы даже не знаете, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нём часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям. И это я без злобы говорю.
КНЯЗЬ. Я лучше отвечу. Частые припадки моей болезни сделали из меня совсем почти идиота. Мой воспитатель Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, который в Швейцарии лечит от идиотизма и сумасшествия, и отправил меня к нему лет назад около пяти, а сам два года назад умер, не сделав распоряжений. Шнейдер меня не вылечил, но очень много помог, и я решил возвратиться в Россию.
АГЛАЯ (Лизавете Прокофьевне). Этот князь, может быть, большой шут, а вовсе не идиот.
КНЯЗЬ. Мне кажется, мы такие разные люди на вид, что у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому что очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть... Это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти... А впрочем, я, может быть, скучно начал? Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: "А ведь я хорошо говорю". Я, может, потому так много и говорю.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Не правда ли, что он вовсе не такой... больной?
АГЛАЯ. Ну, теперь расскажите, как вы были влюблены.
КНЯЗЬ. Я не был влюблён. Я... был счастлив иначе.
АГЛАЯ. Как же, чем же?
КНЯЗЬ. В нашей деревне, где я лечился у Шнейдера, жила старая старуха, и вместе с ней, в маленьком и ветхом домишке, жила Мари, её дочь, лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она всё ходила по домам в тяжёлую работу наниматься подённо – полы мыла, бельё, дворы обметала, скот убирала, – всё за самые мелкие гроши, тем они и жили. Один проезжий комми соблазнил её и увёз, а через неделю на дороге бросил одну. Она пришла домой побираясь, вся в лохмотьях, босая; шла она пешком всю неделю, ночевала в поле и очень простудилась. Она и прежде была собой не хороша; глаза только были тихие, добрые, невинные. Молчалива была ужасно. И вот когда она воротилась домой больная и истерзанная, никакого-то к ней сострадания не было ни в ком! Какие они на это жестокие! Какие у них тяжёлые на это понятия! Мать первая её и выдала на позор. Чуть не вся деревня сбежалась в избу к старухе, все, такою торопливою, жадною толпою. Мари лежала на полу, у ног старухи, голодная, оборванная, и плакала. Когда все набежали, она закрылась своими разбившимися волосами и так и приникла ничком к полу. И все кругом смотрели на неё как на гадину и бранили; мать на всё это кивала головой и одобряла. Старуха тогда уже почти умирала, и знала это, но всё-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти. И все два месяца принимала все услуги дочери молча и ни одного слова не сказала ей ласково, гнала спать в сени, почти не кормила её. Мари всё переносила, и сама считала себя за какую-то самую последнюю тварь. Когда старуха слегла совсем, Мари совсем уже перестали кормить: все её гнали и никто даже ей работы не хотел дать, как прежде. Она уже тогда начала кашлять кровью. Мне захотелось что-нибудь сделать Мари. У меня была такая маленькая бриллиантовая булавка, и я выручил за неё восемь франков. Я долго старался встретить Мари одну; наконец мы встретились за деревней, у изгороди, на боковой тропинке в гору, за деревом. Тут я ей дал восемь франков, а потом поцеловал её и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я её не потому, что влюблён в неё, а потому, что мне её очень жаль и что я с самого начала её нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную. Мне очень хотелось тут же и утешить и уверить её, что она не должна себя такою низкою считать пред всеми, но она, кажется, не поняла. Я это сейчас заметил, хотя она всё время почти молчала и стояла предо мной, потупив глаза и ужасно стыдясь. Когда я кончил, она мне руку поцеловала, и я тотчас же взял её руку и хотел поцеловать, но она поскорей отдёрнула. Вдруг в это время нас подглядели дети, целая толпа; они давно за мной подсматривали. Они и сначала меня не полюбили. Я был такой большой, я всегда такой мешковатый; я знаю, что я и собой был дурен... наконец, и то, что я был иностранец. И раньше они только смеялись надо мной, и теперь засмеялись; Мари бросилась бежать. Я хотел было говорить, но они в меня стали камнями кидать. А Мари догнали потом и забросали грязью. И всякий раз теперь, после того поцелуя, дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего и грязью кидались; гонят её, она бежит от них с своею слабою грудью, задыхаясь. Один раз я даже бросился с ними драться. Потом я стал им говорить, говорил каждый день, когда только мог. Они иногда останавливались и слушали, хотя всё ещё бранились. Я им рассказал, какая Мари несчастная; скоро они перестали браниться и стали отходить молча. Мало-помалу мы стали разговаривать, я от них ничего не таил; я им всё рассказал. Ребёнку можно всё говорить, – всё; меня всегда поражала мысль, как плохо знают большие детей, отцы и матери даже своих детей. От детей ничего не надо утаивать под предлогом, что они маленькие, и что им рано знать. Какая грустная и несчастная мысль! И как хорошо сами дети подмечают, что отцы считают их слишком маленькими и ничего не понимающими, тогда как они всё понимают. Они очень любопытно слушали меня и скоро стали жалеть Мари. Иные, встречаясь с нею, стали ласково с ней здороваться. Однажды две девочки достали кушанья и снесли к ней, отдали, пришли и мне сказали. Они говорили, что Мари расплакалась и что они теперь её очень любят. Скоро и все стали любить её, а вместе с тем и меня вдруг стали любить. Они стали часто приходить ко мне и всё просили, чтоб я им рассказывал. Мне ничего другого не надобно было. Я не то чтоб учил их; о нет, там для этого был школьный учитель, Жюль Тибо. Он сначала всё качал головой и дивился, как это дети у меня всё понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они ещё нас научат. И как он мог ещё завидовать и клеветать на меня, когда сам жил с детьми! Через детей душа лечится...
АГЛАЯ. Что же вы замолчали?
КНЯЗЬ. Н-не знаю... Я одно лицо вспомнил...
АГЛАЯ. И поэтому на меня так уставились?
КНЯЗЬ. Удивительное лицо... и я уверен, что судьба не из обыкновенных.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Что вы тут говорите? Чьё лицо? Аглая, не мешай князю! Я ничего не понимаю! Князь прекрасно рассказывает.
КНЯЗЬ. Потом старуха, её мать, померла, и взрослые ещё больше возненавидели Мари, потому что считали, что она виновата в её смерти, хотя это была неправда. И поэтому все в деревне ужасно перепутались, когда узнали, что дети любят Мари. Им запретили даже встречаться с ней, но Мари уже была счастлива. Дети бегали потихоньку к ней в стадо, почти в полверсте от деревни, где она пряталась от взрослых, чтобы только обнять её, поцеловать, сказать: "Я вас люблю, Мари!" и потом стремглав бежать назад. Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась. Они часто после этого забегали ко мне и с такими радостными, хлопотливыми личиками передавали, что они сейчас видели Мари и что Мари мне кланяется. Мне кажется, для них была ужасным наслаждением моя любовь к Мари, и вот в этом одном, во всю тамошнюю жизнь мою, я и обманул их и не разуверил их. Мне её только очень жаль было. Но до какой степени были деликатны и нежны эти маленькие сердца: им, между прочим, показалось невозможным, что их добрый Леон так любит Мари, а Мари так дурно одета и без башмаков. Представьте себе, они достали ей и башмаки, и чулки, и бельё, и даже какое-то платье; как это они ухитрились, не понимаю. Я иногда ходил тоже потихоньку повидаться с Мари. Она уж становилась очень больна и едва ходила. Она сидела обычно в выступе скалы, в