Анна сидит у дальней стены на трёхногом табурете и толстым чёрным грифелем рисует на грубом холсте. Мне виден её тонкий удлинённый профиль на фоне жёлтых обоев.
Толстый луч, ослабленный полупрозрачной занавеской, пересекает комнату наискосок. В нём медленно роятся пылинки. Иногда, когда Анна делает особо резкие движения, пылинки ускоряются — и кажется, что это не пылинки, а звёздные системы — плавают в первозданном хаосе.
Я смотрю на Анну не отрываясь.
Она знает, что я на неё смотрю. И я знаю, что она знает, но мы оба делаем вид, будто не знаем. Это такая у нас игра. Она притворяется, будто целиком погружена в работу. А я притворяюсь, будто целиком в неё влюблён. А впрочем — разве это не так?
В какой-то момент она не выдерживает и поворачивается ко мне. Боже, как она в этот момент прекрасна! Просто грация и сосредоточенность одновременно. Долго, очень долго она смотрит на меня, а потом произносит:
— Я люблю тебя!
И снова принимается за рисование.
Сердце у меня готово выскочить из груди. Я встаю и делаю к ней два шага. Упираюсь в прозрачную стену и останавливаюсь. Невидимая стена не пускает меня — она прочнее стали. Она лишь слегка пружинит под моей ладонью, не подаваясь ни на микрон. Лицо моё искажает гримаса. Анна же больше не видит меня. Она продолжает рисовать, а потом изображение передо мной на мгновение словно бы затуманивается и возвращается в исходное положение. И вот я вижу Анну опять. Она снова рисует, затем снова смотрит на кресло, где я только что сидел, снова объясняется мне в любви и снова продолжает рисовать. И так много-много раз… И это всё, что осталось от моей Анны…
Два года прошло с той поры, когда адронный коллайдер, с большой помпой запущенный в Дубне, взорвался в первую же минуту своего функционирования, навсегда разделив человеческую историю на до и после. В радиусе пятидесяти километров время и пространство поменяли свою метрику, исказив реальность до неузнаваемости. Из космоса наша местность выглядит, как расчленённая на кусочки часть земной коры, кусочки, неподвижно застывшие друг подле друга в невообразимом беспорядке. Воронки, конусы, радужные лоскутья, временнЫе ловушки, подобные той, в которой оказалась моя Анна, и прочая визуализированная противоестественность.
Многое с той поры для человечества изменилось.
Кто мог, уехал из этой местности навсегда. Я не смог. Я не смог бросить мою Анну — ведь то, что я созерцал бесчисленное количество раз, было единственное, что от неё осталось. Я всё гадал, чувствует ли она в этот момент хоть что-нибудь, или это всего лишь её бесплотное изображение, как, к примеру, на киноэкране, где только видимость жизни, а настоящей жизни нет. И думал я с ужасом иногда, а не нахожусь ли я сам в такой же ловушке? Анне отмерено десять минут, а мне, может, чуть больше: месяц, год, два, но какая, в сущности, разница, если снова и снова мы возвращаемся в исходные точки, чтобы снова и снова проживать отмеренные нам отрезки раздельного бытия.
Она говорит: "Я люблю тебя!" Но видит ли она меня в этот момент?
Не знаю, не знаю...
...
Анна какое-то время продолжает рисовать, потом глядит на кресло, в котором с задумчивым видом сидит самый любимый, самый прекрасный на свете человек, снова повторяет "Я люблю тебя!" и выходит из комнаты на улицу. Там вокруг искорёженного дома стоят силовые энергетические установки, гудят какие-то приборы, с деловым видом бегают какие-то люди, подъезжают и отъезжают солидного вида машины. И она с надеждой в который уже раз спрашивает у ближайшего человека, есть ли хоть какие-то шансы на успех?
Но тот лишь сконфуженно разводит руками. Пока никаких...
2 августа 2016 г.
Очень ранимая грань между от ...и после- время остановилось!
Замечательно.