Словарик. Опыт. Б. Часть 4.

  БТР. Ну, это просто. Настоящий бронетранспортёр я видел, по-моему, только по телевизору. По крайней мере, в армии их у нас точно не было. А БТРом называлась огромная тяжеленная щётка на железной, свободно закреплённой палке, которой натирали полы в казарме, предварительно разбросав по доскам мастику. Очередной дневальный регулярно исполнял танец с БТРом в пустой казарме. Это была лёгкая и в чём-то даже приятная работа. Мастика, как я уже говорил, пахла хорошо, щётка легко летала туда-сюда, полы начинали блестеть. Ну, они и до этого грязными не были – подобная процедура происходила неукоснительно каждый день. Кроме, разумеется, воскресенья, когда в казарме с утра до вечера толкалось много народу.

  Буфет. Буфет на территории училища функционировал, по-моему, до девяти часов вечера. Заходили мы туда не часто – когда деньги были. И вот однажды я, получив перевод на десять рублей из дома, решил угостить уже упоминавшегося Олега Бураковского и Гошку Кузьмина – того самого, первого соседа по койке в «карантине» и друга потом на всю жизнь, до его смерти десять лет назад.
  Бураковский был постарше, его взяли после пятого курса шестикурсного вечернего отделения института. И, кстати, чуть не дембильнули по ошибке, вместе со всеми одногодичниками (но это другая и отдельная история) Так вот, он был постарше и, конечно, поумнее нас всех. А Гошка – тот был совершенный раздолбай. Между прочим, я с ним единственным серьёзно дрался несколько раз (см. Драка) И вот этот раздолбай отчего-то завёл разговор о том, что в сухомятку много человек съесть не может. Я, естественно (ну, как же иначе?), завёлся и предложил спор: пятнадцать пирожных за два часа, ничем не запивая. Присутствовавший Бураковский, естественно, становился свидетелем.
  Кузьмин настоял на корзиночках. Они были, конечно, посуше эклеров, с которыми хотел бы иметь дело я. Мы купили пятнадцать штук, отправились в казарму, и там я, размалывая пирожные в тарелке и действуя вилкой (всё было похищено из буфета), умял их чуть ли не за час. Кузьмин зеленел на глазах, но потом, написав домой и получив деньги от матери, честно оплатил проигрыш, согласно условиям: три тридцать за пирожные и три тридцать мне в качестве приза.
  Естественно, мы опять отправились в буфет. Бураковский, в качестве свидетеля спора, тоже, хотя и не полез в своё время рисковать здоровьем или деньгами. Говорю же, он был постарше и поумнее.

  Бытовка. Совсем уединяться не получалось, но в бытовке можно было «кучковаться». Петь, например, хором, да ещё подтанцовывая, что-нибудь вроде: «У девушки с острова Пасхи…» Травить анекдоты и слушать новые. Можно было также качаться, растягивая эспандер перед зеркалом, гладить форму после стирки, бриться, натирать пряжку асидолом, тайно от проверяющих кипятить воду для растворимого кофе, ну и так далее. В бытовке часто по вечерам сиживали дежурные по базе офицеры – там было как-то вольготнее, чем, например, в Ленинской комнате.
  Иногда в бытовке устраивались разборки. Я уже описал одну из них. К чести нашего подразделения, это происходило очень, очень редко – по-моему, мне хватит пальцев одной руки.
  Именно в бытовке я единственный раз в жизни «заложил» своего, пусть не кореша, но – сослуживца.
  Дело было так. Юрка Якунин, о котором я уже упоминал, регулярно пытался ходить в «самоволку», регулярно попадался и регулярно же отсиживал за это на губе. Он был «с Оренбурга». Этот призыв вообще был примечателен: все, как на подбор, низкорослые, коренастые, и все какие-то тягучие, чтобы не сказать - туповатые. Они призывались весной, на полгода раньше нас. Весенние призывы у нас всегда были малочисленными. Юрка, например, в нашем отделении был единственным «дедом». Мы, конечно, оказывали ему знаки уважения, но он и сам особо не расходился – понимал, что нас гораздо больше.
  Но в «самоволки» Юру тянуло. Верней, тянул его однопризывник из другой группы, тоже Юра, тоже коренастый и тягучий, как вар, который мы, наверное, все жевали в детстве. Насколько я помню, второй Юра когда-то, когда его ещё пускали в официальное увольнение, познакомился с легкомысленными девицами, не чуравшимися солдатиков. Он и тянул туда Якунина – за компанию (они вместе и попадались чуть ли не каждый месяц)
  Якунин сболтнул об очередной намечавшейся попытке «самоволки» Гошке, тот мне, а я решился. Во-первых, перед Юркой уже маячил дисбат. Число отсидок на губе подошло к критическому. Во-вторых, в тот день дежурил капитан Обухов (о нём разговор ещё впереди), а его никак не хотелось подставлять.
  Я зашёл в бытовку, где Обухов сидел в одиночестве, и сказал, что Якунина надо предупредить. Обухов предупредил, и «самоволка», конечно, после этого не состоялась.
  Потом Юрка, по-моему, специально ворчал при мне, что вот, дескать, кто-то заложил. При этом он посматривал на меня, но впрямую ничего не спросил. А скоро ему уже и дембиль подошёл.
  Конечно, мои переживания нельзя сравнить с переживаниями того же, например, Раскольникова – прямого убийцы. Однако чувствовал я себя нехорошо, хотя и понимал, что вроде бы поступил, как должно. Дисбат от Юрки отодвинулся, Обухов обошёлся без взыскания. Я и сейчас думаю, что был тогда прав.
  Хотя заклад есть заклад.