Не из обычных людей
Тот, которого манит
Дерево без цветов.
Оницура.
Открытая терраса просторного кафе «Дуна» благоухала запахом крепкого кофе. Ленивый, свежий ветерок слегка бил по полотняному навесу, закидывая наверх края, и гнал по ткани упругую ровную волну.
Мимо, вяло строгая подошвами брусчатку мостовой, роились туристы. Сатанинская жара июля распекала в лепешку их пропотевшие одежды и как бы нарочно подталкивала к прохладной воде Дуная. Туристы устало пялились в яркие витрины, то и дело хлопая дверьми, исчезали в подворотнях жирных приземистых домиков.
Я в приятном изнеможении откинулся на спинку стула с витиеватыми кружевами, и, с нарочитой небрежностью потягивая «Шерри Бренди», внимательно рассматривал свою новую знакомую.
- И как же вы там творчествовали? – неожиданно спросила меня она, поставив свой джин-тоник на скатерть.
Цвет зрелого каштана играл в барашках её волос, стекал на угловатые плечи и таял на загорелой коже красивых рук. В карих глазах отсвечивало скрытое беспокойство, а лёгкий пушок над верхней губою выдавал в Марии темперамент. Одета она была просто. Тонкая майка спадала с плеч на узких тесёмках, а бордовая юбка в горошек с широкими белыми оборками закрывала ноги по щиколотки. Вообще, похожа она была на обыкновенных тираспольских цыганок.
Я рассказывал ей о нашем лагере русского языка, что весьма кстати расположился в заречном селе Тиссакечке.
- Да как… - сказал я и засмеялся. – Обучали ваших гимназисток разговорному русскому языку; ведь мы будущие преподаватели…
- И как проходили занятия?
- Привычно. Утром, сразу после завтрака, урок, очередная тема, до обеда закрепление лексики в тройке, вечером снова урок, небольшое сочинение и заполнение дневников. Так каждый день, кроме воскресенья. В выходные - экскурсия: Будапешт, Сегед, Балатон.
- А что такое тройка? Нет ничего общего с известным полотном Перова?
Мария прослушала курс Сегедского пединститута на факультете венгерского и русского языков и неплохо разбиралась в русской живописи, при всём при том напрочь отвергая советскую школу. Кроме Николая Рериха. Особенно ей нравилась «Граница меча».
- Хотя у большинства из нас было по трое учеников, мне дали двух. Но горя я с ними хлебнул как никто другой.
- Глупые? Зануды?
- Хуже. Влюблённые. Он и она.
- Йой! – воскликнула Мария, заерзав на стуле. – Мартышкин труд!
- Им что-то около семнадцати. Оба родом из Калочи. Самым занятным оказался парнишка. Ребят вообще там было по пальцам перечесть – бегут от русского языка как чёрт от ладана. А этот, эдакий долговязый шалопай, здорово ругался по матери. Его наши солдаты надоумили, у них в городе часть стоит, артиллеристы, кажется, и вот он любил ходить туда в гости… Мечтает стать офицером, кокарду носить.
- Святое дело, - сказала Мария, - кокарду носить.
- И познакомились как-то тоже не по-людски. Сидим в комнате, только распаковали вализы, вдруг дверь распахивается, и в щель проваливается чья-то тощая нога.
- Привет, ребятишки! – Мы так и вздрогнули: ждали, валюту поднесут.
- Стало быть, по России мчится тройка… Чета в добром здравии, а? Перестроились ноне? А как сухой закон? Ну, ничего, здесь за всю х… отопьётесь.
Все так и присели: такой и сам чему хочешь научит.
- Чё посупились? Давайте знакомиться, я – Чаба. Не удивляйте, это имя такое, - и ввернул крепенько. – Буду тут жить… Но я с бабой приехал, так что попрошу господ офицеров подышать часиков до десяти. О, какой упоительный воздух в венгерских поместьях! Залюбуешься… Ну, веселее, ребятишки! Не в службу, а в дружбу… Заодно и хозяйские черешни пощипаете. Задаром.
Каждый из нас машинально уже прикидывал в уме, что выйдет, если паренька засунут в тройку именно к нему. Камень на шею и…
- Неделю уже воздерживаемся, - продолжал Чаба. – То экзамены, будь они неладны, то ещё какая-нибудь чешуя… В общем, вечерняя поверка в десять ровно. Дневальный, тащи станок е…!
В номер из другого конца коридора уже спешила неуверенным шагом его смазливая подружка.
- Неувязочка получается. – сказала Мария. – Так научиться говорить по-русски не так-то просто. Я знаю… Особенно, если учесть, что он окончил всего лишь второй класс гимназии.
- Да ты, я вижу, недооцениваешь советского солдата! – обиделся я. – И в этом отчаянное твоё заблуждение. Наш ограниченный контингент…
- Вы же нам жизни не даёте, - перебила вдруг девушка надтреснувшим голосом. - Всю страну оплели ваши воинские части. А зачем нам они нужны? Войны всё равно не будет. А будет – так с вами ещё быстрее конец найдём… Куда бы ни поехал, всюду видишь длинные бетонные заборы с красными звёздами… А месяц назад два пьяных советских офицера застрелили таксиста в Будапеште. В упор. После этого случая таксисты напрочь отказались обслуживать русских… А ты мне тут сказки рассказываешь… про Фому… Вы же нам свою дружбу навязываете.
- Ну, а я-то здесь при чём?.. Вот ты странная какая-то…
- Все – при чём. И ты тоже, раз ты оттуда.
Меня эти крамольные признания, честно говоря, уже не особо пробирали: слыхал я и раньше подобное… Но и не сразу привык. Припомнилось вдруг, как наши солдаты приветливо махали вослед роскошному «Икарусу», котрый нас возил на экскурсии. На его борту было крупно выведено голубым «Volan» и, естественно, пацаны и не догадывались, что шлют привет землякам. И ещё тогда мне подумалось – ох, видно, не сладко вам здесь, хлопцы, в чужой стороне, коль кому попало машете…
- Довольно, оставим этот дурацкий разговор, – сказала Мария робко и вежливо. – Извини... Нашло на меня что-то, самой стыдно.
- Да ладно, ничего.
- На самом деле, не стоит раздражаться из-за того, что старцы – ваши и наши - прежде всего норовят поладить друг с другом. Решаем не мы. – Она виновато подняла на меня глаза. – Уж лучше помяни-ка ты лагерь… Как там у вас было?
Я помянул.
- И ты их обучал русскому языку?
- А как же! – сказал я.
- Могу представить… как ты им был ненавистен! – взвизгнула Мария.
Она ещё больше напряглась, подалась вперёд, ко мне, потому что за столиками посетителей поприбавилось, и стало шумно и нестройно от голосов, увязающих в тине венгерских шлягеров.
Солнце по-прежнему до придури жгло воздух, и безвольная сырость Дуная не могла выйти из его берегов, а только барахталась беспомощно на мутно-зелёных гребешках волн вдоль всего невысокого раскатистого бега. Но шарканье обуви по истёртой, ловко подогнанной брусчатке стихало, люди спешили отдохнуть, рестораны и кофейни медленно, но плотно заполнялись, передавая свою раннюю усталость визжащим рессорам старых будапештских трамваев.
- Ты не права, - сказал я. – Мы очень даже ладили.
- Интересно, каким же образом? Наверное, в назначенный ими час, свободный от любовных утех, их ментор возникал с учебниками и уводил в мир иной. Когда же учёная канитель больше не резала слух, шебутной Чаба делал знак, и ты, высоко поднимая казённые сапоги, неслышно исчезал восвоясь.
- Восвояси, - поправил я. Всё-таки с ней было легко говорить – не таясь и не замирая на полуслове. Казалось, знакомы с детства, и эта обманчивая иллюзия внушала откровение.
- Мы бродили по селу. Обносили налитые соком черешни, никли от безделия у тощего тальника над рекой. Первые полчаса они ещё слушали. И даже задавали вопросы. Затем принимались стонать и охать, а потом и целоваться.
- А ты шёл с краю и выглядел… в общем, не весьма…
- Я шёл посредине.
- А как же они целовались?
- Это уже было после. Просто я понял: любовь в семнадцать – не остановишь. И сдался. Зачем было мешать?
- Макаренко ты наш, - иронично поддразнила Мария, зажмурилась и будто нечаянно, закидывая нога на ногу, толкнула под столиком мой туфель. Сандалик у неё соскользнул, и с носка едва не вспорхнул мотылёк. Но он оказался синтетический и безраздельно принадлежал своей милой, необыкновенно милой хозяйке.
Затем я ещё что-то понёс с волнующей увлекательностью о Саше: его ученицы однажды сдали дневник, где писали между прочим, что ментор повёл их в бистро, угостил мороженым, а себе заказал пива, причём фразу «Kеrek szеpen kеt uveg sоrt»* он уже произносит без акцента, так что местные бьются об заклад, принимая его за мадьяра.
Мария слушала сосредоточенно. Куда-то подевались остроты, и шаловливое выражение её смуглого лица сменилось вдруг лицом далёким и чужим. «Наверное, вспомнилось, что-то грустное… Пустяки, пройдёт», -думал я, глядя на притихшую, рассеянную девушку напротив.
А поезд отходил через три часа. Вся наша группа уже наверняка была на вокзале. В который раз приходилось жалеть, что сегодня – не вчера. Ведь вчера я целый день как проклятый таскался по Будапешту, бездумно сновал под массивными аркадами проспекта Rаkoczi, суетился у Парламента, отыскивая наиболее удачные места для съёмки.
А сегодня встретил эту девушку. И пожалел. Себя – что поздно, её что встретились.
Столь желанный ещё недавно час отъезда выглядел теперь нелепо.
Душе стало кисло и гадко. Вроде как обокрали, пока спал. И взяли – насущное. Что принадлежало по праву. Хотя прав никогда и не было.
Я медлил заводить «привокзальные» речи: меня устраивал иной режим бытия. Иначе получается письмо. Есть слова, мысли, но им не веришь. И как будто уже расстались, хотя сидите рядом и смотрите друг на друга…
… По незнакомым городам приятнее всего ходить бездумно, куда глаза глядят. Главное - не заводить себя шагом, и не споткнуться о мостовую, когда по ней безудержно шуршат и заливаются лаем ретивые колёса современных повозок. В Будапеште пешеходов давят не чаще обычного. И тамошний житель от этого – живёт долго.
Я устал быть вместе, и в день отъезда мне захотелось побыть одному. Наконец-то такую возможность дали, и вдавливая каблуками жидкий асфальт, я заспешил по набережной. Снимать больше не хотелось. Не хотелось даже есть. Ничего не хотелось.
Я огляделся.
На противоположном берегу Дуная высоко в гору взбежал Рыбацкий бастион с горкою рафинадных каменных башен. Сама крепость занимала небольшое плато, в центре которого прижимались друг к дружке готические домики средневекового города. В тот день взгорье было подёрнуто легкой дымкою, которая застила взметнувшуюся к солнцу иглу церкви короля Матиаша.
Облокотившись о щербатый каменный парапет, я долго стоял у самой воды. Дунай неторопливо катил к морю свою зеленоватую рябь. Её то и дело взламывали подводные крылья «Метеоров», и тогда угловатые, немощные волны частыми вздохами дышали на замшелые камни набережной.
Меня знобит, когда засматриваюсь на воду, но – не переношу болот.
Движение воды захватывает всецело, вселяя надежду и вороша в памяти то, чего уже никогда не вернуть. Вода всегда загадочна, всегда – тайна… Наверное, потому испытываю рядом и страх, и восторг. Ведь всё подвластно времени и тлену. Всё. И только река остаётся, - глубоко врывая в придонный ил тысячелетние святилища, некогда возвышавшиеся над ней.
«Наиболее значительными реками страны являются Дунай и Тисса.
Дунай не только крупнейшая в Западной Европе, но и вторая после Волги