Эта совершенно невероятная история произошла со мной не сказать что недавно - год, а то и полтора назад, но, тем не менее, живет в моей памяти так, как будто это было вчера. И хотя все вокруг - и бывшая жена, и врачи, под чьим неусыпным надзором я сейчас нахожусь, в один голос уверяют, что я должен ее как можно скорей забыть, выбросить из головы, как ненужный груз, который лишь отягощает мое теперешнее нездоровое состояние, я вновь и вновь с каким-то маниакальным упорством прокручиваю перед глазами события тех далеких дней, испытывая смешанное чувство радости и боли, неземного блаженства и какой-то волчьей тоски. Не будь их - и жизнь моя окончательно потеряет смысл, превратившись в череду серых буден, без просвета, без отдушины, а по мне такая жизнь страшнее полной амнезии, страшнее даже смерти.
Этим, наверно, и объясняется мое неодолимое желание изложить на бумаге все, что я пережил в тот незабываемо-яркий и короткий, как вспышка, период времени, когда познакомился с Аделой и ее братом Бонифатом, которых по-прежнему воспринимаю как двух совершенно разных людей (это помогает мне хоть как-то удерживаться на плаву, не скатываясь в пучину безумия), возникших в моей жизни так внезапно и потом столь же внезапно из нее исчезнувших.
Благо, врачи, узнав о моих намерениях, не стали вставать у меня на пути, посчитав, как видно, что, воплотив эту историю в некое подобие рассказа, я скорей избавлюсь от преследующих меня навязчивых видений. Что ж, пусть тешат себя этой глупой иллюзией - только бы не мешали.
Итак, я начинаю…
Самое смешное, что предпосылкой для всех этих фантастических событий послужила обычная семейная ссора или, вернее, попытка избежать этой ссоры.
С сожалением приходится признать, что последнее время (я, конечно, имею в виду те два-три года, которые предшествовали разводу) скандалы в нашей семье стали обычным явлением. Причина была одна: моя жена Валентина так и не смогла смириться с мыслью, что в тот благословенный для разного рода авантюристов и искателей легкой наживы период, когда над страной вовсю гуляли ветры перемен, я не сумел - а, скорей всего, просто не захотел - воспользоваться ситуацией и, вместо того чтобы влиться в довольно многочисленные ряды новоявленных чичиковых и остапов бендеров, продолжал влачить жалкое существование инженера-конструктора с окладом, размеры которого при гостях и назвать-то стыдно. И напрасны были мои уверения, что даже в наше бестолковое время хорошие должности на дороге не валяются, а на роль предпринимателя я никак не гожусь, так как в свои сорок с хвостиком даже за приличную мзду не намерен по примеру некоторых наших знакомых становиться мальчиком на побегушках - все они отметались Валентиной как несущественные, и дело неизменно заканчивалось слезами, битьем посуды и обвинением меня во всех смертных грехах.
Наверно, излишним будем упоминать, что происходило это обычно в день зарплаты, причем события, с малой долей погрешности, развивались всегда по одному и тому же сценарию.
Вот его примерная фабула: переступив порог дома и поздоровавшись нарочито бодрым голосом, я несколько театральным жестом выкладываю на стол перед сидящей в скорбном молчании женой заработанные за месяц деньги (все до копейки), после чего стараюсь как-то стушеваться, стать незаметней и для этого усаживаюсь в дальнем углу, прикрывшись для верности газетой и делая вид, что читаю. В это время Валентина, со свойственной ее профессии пунктуальностью (моя супруга работает кассиром в банке), с карандашом и бумагой в руках, занимается подсчетом нашего семейного бюджета.
Заканчивается это всегда одинаково: откинувшись на стуле и устремив глаза в потолок, она несколько минут сидит в полной неподвижности, все с тем же скорбным выражением на лице, и только после этого разыгрывается третье - завершающее - действие трагедии, главным участником которого неизменно оказываюсь я.
Детей у нас нет, и, наверно, именно поэтому свой нерастраченный дар воспитателя Валентина тренирует исключительно на мне. Какими только эпитетами и сравнениями не награждает меня дражайшая моя супруга в порыве благородного гнева! Пересказывать их здесь, думаю,
будет не совсем удобно… И хорошо еще, если дело ограничивается одними словами! Бывает, что вслед за обвинениями в меня летят ложки, чашки, тарелки, половники, вазы для цветов и другие предметы домашнего обихода, подвернувшиеся ей под руку. Словом, нередко в квартире начинается настоящий содом, от которого мне приходится укрываться в соседней комнате, для надежности привалив дверь чем-нибудь тяжелым.
В день, о котором пойдет речь, я ожидал именно такого приема, может быть, даже похлеще. Дело в том, что завод, на котором я имел несчастье работать, в тот месяц опять не справился с поставками, и начальство, решив, как всегда, отыграться на своих подчиненных, значительно урезало нам зарплату. Но это еще полбеды. Самое страшное заключалось в том, что за мной тянулось несколько старых долгов, по вполне понятной причине скрытых от Валентины, которые - тоже по вполне понятной причине - с меня незамедлительно и потребовали.
Так вот и получилось, что я покидал стены родного предприятия с камнем на душе и зарплатой, почти вдвое меньше той, на которую рассчитывал. Настроение было хуже некуда. Чтоб хоть как-то оттянуть час расплаты, я, неожиданно для себя самого (умирать, так с музыкой!), решил завернуть в ближайшую забегаловку - остограммиться для храбрости. Вообще-то, подобные поступки были мне несвойственны, и прибегал я к этому чуть ли не первый раз в жизни, но, видимо, некий таинственный импульс руководил тогда всеми моими действиями, и противиться ему у меня не было в то время ни силы, ни желания.
Наверно, опять же благодаря этому самому импульсу, вместо одной стопки, как предполагал поначалу, я выпил две или три, после чего на меня вдруг накатило такое добродушно-расслабленное настроение, что портить его очередной семейной разборкой мне представилось по меньшей мере кощунством. Поэтому, покинув забегаловку, я не пошел сразу домой, а направил шаги в сторону городского парка.
Я понимал, что изрядно захмелел, что в таком виде Валентине мне лучше не показываться, и нарочно не торопился, вдыхая полной грудью влажный вечерний воздух и любуясь выстроившимися вдоль дороги золотисто-багряными купами деревьев, что-то тихо шепчущими под несмелыми порывами ветерка. Был, если мне не изменяет память, конец сентября.
Осенние сумерки длятся обычно недолго, уступая место незаметно, но верно подкрадывающейся ночи. Вот уже и фонари зажгли. Из-за их
слабого бледно-лимонного света мрак вокруг, похоже, еще больше сгустился, поплотнел, спрессовался в сплошную черную массу, вязкую и тягучую, как смола.
До конца пройдя парковой аллеей, я уселся на самой дальней скамейке, отрешенно наблюдая за прогуливающимися по дорожкам парочками и одинокими владельцами собак в сопровождении своих вислоухих питомцев. Где-то недалеко, на танцплощадке, играла музыка, но она не нарушала снизошедшего на меня состояния довольства и умиротворения, растворенного, казалось, в самом воздухе.
Откинувшись на спинку скамейки, я всем своим существом отдавался во власть этого зыбкого состояния, лишь изредка нарушаемого засевшей в глубине мозга сверлящей мыслью, что все это, увы, не надолго, что скоро - очень скоро - нужно будет возвращаться в проклятую реальность, в свой вечно неустроенный быт, к вечным своим заботам и проблемам, надоевшим хуже зубной боли.
Решив еще немного растянуть удовольствие, я не спеша закурил. С первой же затяжкой перспектива перед моими глазами как-то странно сместилась (видно, сказывался выпитый алкоголь), зарябила, завертелась, словно на карусели. Стараясь унять неожиданное головокружение, я слегка подался вперед и, как бы отгораживаясь от всех и вся, плотней надвинул кепку на лоб. Теперь в поле моего зрения попадала только часть тротуара перед самым моим носом да иногда ноги бредущих мимо людей. В таком положении я просидел довольно долго - может быть, минут десять.
Вдруг что-то на секунду вывело меня из прострации. Я даже не сразу сообразил, что именно… Ах, да! Тонкие каблучки женских туфелек, так призывно процокавших в нескольких сантиметрах от моего лица. Еще я успел заметить стройные лодыжки, переходящие в изящные щиколотки, и чуть было не проводил их глазами… Нет-нет, не отвлекаться! Для меня сейчас важней как можно дольше сохранить это редкое состояние покоя. Ничто не должно нарушать его, пусть даже это будут ноги самой Клаудии Шиффер! Не поворачивая головы, я подпалил давно погасшую сигарету и вновь с удовольствием затянулся.
Но что это? Все тот же звук цокающих каблучков, только уже в обратном направлении. Я вижу, как женские туфельки, полминуты назад привлекшие мое внимание, останавливаются прямо напротив меня.
- Мужчина, разрешите прикурить, - голос чуть хрипловат, но не лишен приятности.
Медленно поднимаю голову. Взгляд ползет вверх, по стройным, затянутым в густую черную сетку ногам, по упругим бедрам, плотно охваченным ярко-красной, едва прикрывающей пах кожаной юбкой, по полушариям высокой груди, почти полностью видной в разрезе чересчур свободной дымчато-серой, с блестками, блузки, отсвечивающей в сумерках, словно чешуя. Поверх блузки я успеваю заметить серебряную цепочку с кулоном в виде какого-то замысловатого украшения, напоминающего иероглиф. Роскошные антрацитовые волосы в беспорядке рассыпаны по плечам, резко контрастируя с необычайной, почти гипсовой белизной красивой тонкой шеи и искусно вылепленного совершенно неподвижного лица.
Не надо обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить, что девушка еще достаточно молода - лет двадцать пять, не больше - и к тому же чертовски привлекательна… Нет, «привлекательна», пожалуй, не то слово - она просто КРАСИВА. Да, именно красива, причем не той вызывающе-вульгарной красотой, что нагло улыбается всем с обложки глянцевого журнала, а другой - спокойной, не слишком броской, которую не в силах скрыть даже толстый слой косметики. Она - в изящной линии носа, в чуть заметной складке полноватых губ, в легкой впалости щек и, конечно же, в глазах, черных, бездонных, как два колодца с
