Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом,
будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал
бревенчатый потолок.
Странный свет - неяркий и неподвижный - был непохож на солнечный. Это
светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву,
она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От
этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как
будто покрылись слоем воска.
Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я
ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах
не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на дощатой крыше.
Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых
незаметных вещей - от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной
улыбки.
Осень пришла врасплох и завладела землей - садами и реками, лесами и
воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним.
В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла.
Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев
клена.
Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под
свист, клекот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду
было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.
Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по
ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей
листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески
обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.
Тогда же старик Прохор, рыболов и корзинщик (в Солотче почти все
старики делаются с возрастом корзинщиками), рассказал мне сказку об - осени.
До тех пор я эту сказку никогда не слышал, - должно быть, Прохор ее выдумал
сам.
- Ты гляди кругом, - говорил мне Прохор, ковыряя шилом лапоть, - ты
присматривайся, милый человек, чем каждая птица или, скажем, иная какая
живность дышит. Гляди, объясняй. А то скажут: зря учился. К примеру, лист
осенью слетает, а людям невдомек, что человек в этом деле - главный
ответчик. Человек, скажем, выдумал порох. Враг его разорви вместе с тем
порохом! Сам я тоже порохом баловался. В давние времена сковали деревенские
кузнецы первое ружьишко, набили порохом, и попало то ружьишко дураку. Шел
дурак лесом и увидел, как иволги летят под небесами, летят желтые веселые
птицы и пересвистываются, зазывают гостей. Дурак ударил по ним из обоих
стволов - и полетел золотой пух на землю, упал на леса, и леса посохли,
пожухли и в одночасье опали. А иные листья, куда попала птичья кровь,
покраснели и тоже осыпались. Небось видел в лесу - есть лист желтый и есть
лист красный. До того времени вся птица зимовала у нас. Даже журавль и тот
никуда не подавался. А леса и лето и зиму стоял!
и в листьях, цветах и грибах. И снега не было. Не было зимы, говорю. Не
было! Да на кой она ляд сдалась нам, зима, скажи на милость?! Какой с нее
интерес? Убил дурак первую птицу-и загрустила земля. Начались с той поры
листопады, и мокрая осень, и листо-бойные ветры, и зимы. И птица испугалась,
от нас отлетает, обиделась на человека. Так-то, милый, выходит, что мы себе
навредили, и надобно нам ничего не портить, а крепко беречь.
- Что беречь?
- Ну, скажем, птицу разную. Или лес. Или воду, чтобы прозрачность в ней
была. Все, брат, береги, а то будешь землей швыряться и дошвыряешься до
погибели.
Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы, увидеть по-настоящему,
надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я
уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне
пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше,
когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и
мокрых московских крышах.
Я узнал, что осень смешала все чистые краски. Какие существуют на
земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба.
Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую,
фиолетовую, коричневую, черную, серую и почти белую. Краски казались
особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда
шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, все
же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как
багряные пожары. В сосновых чащах дрожали от холода березы, осыпанные
сусальной позолотой. Эхо от ударов топора, далекое ауканье баб и ветер от
крыльев пролетевшей птицы стряхивали эту листву. Вокруг стволов лежали
широкие круги от палых листьев. Деревья начинали желтеть снизу: я видел
осины, красные внизу и совсем еще зеленые на верхушках.
Однажды осенью я ехал на лодке по Прорве. Был полдень. Низкое солнце
висело на юге. Его косой свет падал на темную воду и отражался от нее..
Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых веслами, мерно бежали по
берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света
проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновенье берега вспыхивали
сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет
открывал то черные блестящие стебля травы с оранжевыми засохшими ягодами, то
огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки
слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок.
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать
ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать
на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как
шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и
шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе
казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной
слышно, как прорастает трава.
Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух,
отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить
очень чистые и точные звуки осенней земли.
Как-то поздним вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб
тусклый керосиновый фонарь "летучую мышь" и достал воды. В ведре плавали
листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из
пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти
листьев на стол, на койку, на пол, на книги, а по дорожкам сада было трудно
ходить: приходилось идти по листьям, как по глубокому снегу. Листья мы
находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах - всюду. Мы
спали на них и насквозь пропитались их запахом.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным
лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской
околицы.
Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под
забором и растрепанный ветром куст настурции , на пожелтевшей клумбе.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от
ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и
косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал
шелест падающего листа - неясный звук, похожий на детский шепот.
Ночь стояла над притихшей землей. Разлив звездного блеска был ярок,
почти нестерпим. Осенние созвездия блистали в ведре с водой и в маленьком
оконце избы с такой же напряженной силой, как и на небе.
Созвездия Персея и Ориона проходили над землей свой медлительный путь,
дрожали в воде озер, тускнели в зарослях, где дремали волки, и отражались на
чешуе рыб, спавших на отмелях в Старице и Прорве.
К рассвету загорался зеленый Сириус. Его низкий огонь всегда
запутывался в листве ив. Юпитер закатывался в лугах над черными стогами и
сырыми дорогами, а Сатурн поднимался
с другого края неба, из лесов, забытых и брошенных по осени
человеком.
Звездная ночь проходила над землей, роняя холодные искры метеоров, в
шелесте тростников, в терпком запахе осенней воды.
В конце осени я встретил на Прорве Прохора. Седой и косматый,
облепленный рыбьей чешуей, он сидел под кустами тальника и удил окуней. На
[i][b]взгляд Прохору было лет сто, не меньше. Он улыбнулся