Москва не сразу строилась

Работа в Москве после аферы с временной пропиской по блату в каком-то общежитии принесла Борису вполне приятное и небесполезное знакомство. С первых дней пребывания в НИИ, названия которого уже никто не помнит, он попал под опеку Цецилии Агишевны. Это была высокая сутулая дама с вечно всклокоченными гнедыми с проседью волосами, бровями, не знавшими пинцета, и темно-пунцовой помадой на пухлых губах.

Цецилия Агишевна была королевой курилки, а значит неформальным лидером и главным оппонентом начальства. Шарма и пикантности ей придавало происхождение: мать еврейка, отец башкир. За глаза ее называли жидкой башкиркой или башковитой еврейкой. Голос дамы знал лишь две интонации: вкрадчивый шепот и гневный визг. Шепот, с непременным судорожным хватанием за локоть ближнего, предназначался для друзей и союзников, крик на высоких тонах – оппонентам.

Сейчас Борис смутно припоминает, что занимался в НИИ составлением какой-то картотеки патентов на английском, которой никто никогда не пользовался. Потому что дело было на исходе замечательно отвратительного застоя, и всем все было до. Большинство сотрудников приходили к обеду, редкие экземпляры досиживали до шести. Львиную долю времени проводили в курилке, которая одновременно являлась кухней и клубом. Было дежурство: картошку чистили по очереди. Остальные шныряли по магазинам в поисках пищи к обеду и для дома. Обычно после полудня бухгалтер Петр Васильевич выскакивал в коридор с криком «лаваши выбросили!» и бросался к выходу. Остальные наперегонки старались сунуть ему деньги.

Кульминацией рабочего дня был обед. «Актив» собирался в кухне-курилке, остальные расходились с тарелками по кабинетам. После еды следовал большой перекур и звездный час Цецилии Агишевны. Она задавала очередную тему, будь то состояние здоровья и маразм вождя, сбитый южнокорейский боинг или пустые полки магазинов. Облокотившись для уверенности на обшарпанный стол, она курила сигареты без фильтра, прикуривая одну от другой, и часто сплевывала в консервную банку для «бычков». Охрипший голос ее выдавал модуляции от шипящего речитатива до бравурного дисканта. Она просвещала, уличала, обличала и клеймила. Благодаря Цецилии сотрудники были всегда в курсе последних событий по версиям Би-би-си и «Голоса Америки».

К Борису, юному провинциалу с симпатичной правильной мордашкой и роскошной светло-русой шевелюрой, всегда неформально-джинсовому и ироничному, Цецилия проявила особую симпатию. Одним из немногих он дослушивал ее политинформации до конца, к месту вставляя реплики. Ей импонировал юный правдаматочник. Через месяц перекуров она пригласила его в гости.

После работы вышли вместе, поехали на метро, потом долго тряслись в трамвае и, наконец, подошли к обветшалой пятиэтажке дореволюционной постройки. Пять кнопок у двери квартиры указывали на беспросветную коммунальность. Запахи столетней пыли, кошек и жареного лука уныло стояли в длинном коридоре. В комнате Цецилии Агишевны выделялись три предмета: большой овальный журнальный столик с тремя потертыми креслами вокруг, тумбочка со «Спидолой» возле диван-кровати и стеллаж с книгами, от пола до потолка.

Борису повезло купить по дороге торт «Прага» - роскошество застойной Москвы. Едва Цецилия Агишевна подала чай, бормоча, что, к несчастью, индийский закончился – будем пить грузинский, как в комнату без стука вошла мешковатая румяная женщина с прямой спиной – соседка Шурочка. Скользнув заинтересованным женским взглядом по Борису, она бесцеремонно и несколько манерно уселась в кресло, являя в застывшей улыбке неплохо сохранившиеся для ее возраста зубы. Цецилия Агишевна их познакомила, добавив, что Шурочка – ее лучшая подруга.

- А где руки можно помыть? – Спросил Боря.
- Пойдем, дорогой, ознакомлю с местами общего пользования, - взяла Цецилия его под локоть.

В конце коридора были две обшарпанные двери с наклейками, одна - с душем над ванной, другая – с писающим мальчиком. В ванной Цецилия разожгла газовую колонку и указала на мыло в пластиковой коробочке и на одно из пяти полотенец на фоне почерневшей от плесени плитки. Затем приоткрыла дверь туалета, где на стене на пяти гвоздях висели пять стульчаков.

- Наше – белое пластиковое, - деловито сказала она. 

Странно, подумал Борис, что квартирная хозяйка, где он снимал комнатушку, до такого не додумалась. Вернувшись в комнату, он застал Шурочку, уже вспотевшую от чая, в расстегнутой кофтенке, с крупной грудью в нечаянно высунувшемся черном бюстгальтере. Она кокетливо обмахивалась веером и светским тоном описывала прелести садово-паркового хозяйства столицы, в особенности скверов у Большого театра и на Китай-городе, где любила гулять до самозабвенья. Также Шура была большой поклонницей банно-прачечного хозяйства столицы, и с видимым по закатыванию глаз удовольствием щедро делилась опытом посещения Сандунов.

У Цецилии же были две любимые темы: Феллини и как к ней постоянно пристают мужчины в лифте. Все фильмы Феллини она знала чуть не наизусть, постоянно жонглировала именами актеров и цитатами. О том же, как ее достают голодные мужики, как постоянно делают неприличные предложения, как хватают за талию и ниже, говорить можно было бесконечно. В тот вечер она рассказывала, как сходила в видеосалон, а там во время фильма солдаты в последнем ряду занимались онанизмом, и воспринимать классику мирового киноискусства ей мешал удушливый запах спермы.

Тему охотно подхватывала Шурочка, живописуя сцены разложения комсомольской верхушки в годы ее напряженной работы в райкомах, горкомах и прочих цека.

Оба перемежающихся монолога в силу значимости тем для обеих рассказчиц требовали публики, на которую стеснительный и немногословный Борис явно не тянул. Подруги решили позвать супругов Коровиных. Приглашение соседям начиналось со слов «а у нас сегодня «Прага»…

Через пять минут влетела Женечка Коровина, дама неопределенно-расплывчатых возраста и комплекции, с горящими глазами и серой кошечкой наперевес. За ней протиснулся шкафобразный муж с бутылкой вермута, виновато улыбаясь и приседая, как бы извиняясь за объем, который он займет в небольшой комнате.

Под вермут разговор пошел живее, тем более что включили кассетник с «Аббой», а Шурочка встала у окна и, обмотав телеса красной шторой, выполняла некие ритмичные телодвижения, устремив стеклянный взгляд с поволокой и натянутую оптимистическую улыбку в туманное светлое будущее. Женечка, в молодости работавшая официанткой и навсегда усвоившая профессиональные навыки, отпускала дежурные шутки о недовложении масла и яиц в бисквитном торте. Ведь бывших официантов, как и чекистов, не бывает. XXL-ный муж ее доедал украдкой торт с неизменно стеснительной улыбкой. Цецилия сыпала политическими анекдотами, пока не перешла на сальные и не скатилась к повтору возбуждающей истории о видеосалоне, в котором солдаты… и т.д.

После громкого стука распахнулась дверь, и вошел пузатый мужичок с густой седой шевелюрой, пышными казацкими усами и бутылкой «Столичной». Это был жилец дальней комнаты Федор Бодяжий. Притихшая было Женечка споро сбегала за нехитрой закуской, и понеслось.

- А где Бабуль? – вспомнила раскрасневшаяся Женечка. Так все соседи звали за глаза соседку Валентину Аркадьевну.
- Ее сегодня посетила Муза, - съехидничала Цецилия Агишевна. – Вы же знаете, по вечерам она дает уроки русскаго языка и литературы за медные деньги.
- А хороша ль новая Муза?
- Барсик вполне во вкусе Бабули, – вмешалась Шурочка.
- Скажи ей, что у нас новый молодой человек, - хохотнула Женечка, - мигом прибежит.
- Старая развратница работает исключительно с эфебообразными юношами, - шепнула Борису Цецилия, - ты для нее переросток, но будь бдителен, с голодухи она мастерица плести интеллектуальные кружева и развешивать их как лапшу на все наивные ушки.

Бодяжий сбегал еще за водкой. Вечеринка была в разгаре, когда вошла маленькая сухонькая дама Валентина Аркадьевна, она же Бабуль, нервно посмеиваясь и с апельсином в дрожащих руках, из которого устроила показательную разделку на двадцать одну дольку - по три каждому, как она подсчитала.

Когда Бодяжий стал зажимать дам по углам, стало ясно, что вечер удался и пора расходиться.

Борис еще не раз и не два захаживал в эту гостеприимную квартиру. Когда Цецилии не было дома, его охотно принимала Бабуль. Она обычно садилась под зеленую лампу, ставила пластинку Эвы Демарчик, Аллы Баяновой или Вертинского, или что-нибудь не менее томно-ностальгическое. Направленный свет оттенял ее гоголевский профиль с клювообразным носом и острым подбородком, остро отточенные коготки, и скрадывал расползающийся животик. Начинался очередной словесный сериал из биографических подробностей семьи Цветаевых, о которых она в молодости пыталась писать диссертацию. Лирические отступления заключались в очередном розливе чая и аккуратных, как бы случайных вопросах, не появились ли на Борином горизонте новые молодые, а желательно очень молодые, друзья, интересующиеся литературой. Сети паучихи всегда были наготове, а порох - сухим. При этом лицо покрывалось толстой пленкой высокодуховности, как сыр бри слоем белой плесени, а маленькие юркие глазки то умиротворенно закрывались, углубляясь в бездны памяти, то озорно бегали в попыках преодолеть равнодушие и зевоту гостей.

Иногда у Аркадьевны собирался разношерстный контингент преимущественно из подруг-ровесниц и молодых залетных барсов. Интернет и клубы в те времена заменяли подобные салончики, где интеллигентские разговоры плавно переходили в попойки с последующим свальным грехом. Справедливости ради надо отметить, что залетали к Бабуль и ныне знаменитые артисты, профессора, журналисты. Там Боря получал и пятую машинописную копию Оруэлла на одну ночь, и забугорное издание «Архипелага Гулаг», и еще многие тогда запретные книжки.

Однажды среди бабулиных барсов Боря обнаружил серенькую, зажатую девушку. По низкому голосу, отрывистым фразам и угловатым движениям он догадался, что говорить с ней лучше о Сафо и Парнок. Бабуль шепнула, что девица ищет фиктивного мужа, чтобы избавиться от мамашиной опеки, обещала московскую прописку. Боря подсел к Люсе.

Разговорились, договорились. Боря не верил, что все так просто, но на всякий случай назавтра пошел в загс. Перед тем пришлось, правда, три раза звонить Люсе и напоминать. Она опоздала на два часа, но заявление приняли.

Когда подошли к концу два месяца, Боря стал названивать Люсе. Старушечий голос раздраженно отвечал, что не знает, где она. Боря догадался, что это соседка по квартире. Ни Бабуль, ни прочие общие знакомые тоже ничего о ней не ведали. Он уже потерял надежду на московскую прописку, но за несколько дней до росписи позвонил, и Люсю неожиданно позвали к телефону. Боря пригласил ее в кино. Люся долго мялась, а когда пришла, поведала ошарашенному «жениху», что лежала в психбольнице. Упекла ее туда мать. За «травку».

Борис прикинул, мол его какое дело, не жить же с ней. Рассказывала она свою историю внятно, впрочем, никаких психических отклонений он и раньше не замечал. Оказалось, что Люся давно