Иванов и Петров – соседи. Давно уже, с самого шестьдесят третьего года – это когда их дом отстроили и заселили. И у того, и другого родители здесь от завода квартиры пополучили, ну, и понятно, детей своих на завод работать попристраивали.
Так вот с тех пор и живут – друг напротив друга. Иванов в девятой, а Петров в двенадцатой. Дверь в дверь, что называется, через лестничную площадку, на третьем «еврейском» этаже. Ну, думаю, про еврейский сами знаете. В пятиэтажке ведь как? Первый – сильно низко, любой прохожий в окно заглянет. Четвёртый и тем более пятый – уже высоко. Лифтов же нет, весь район – хрущёвки. Вот и получается, что лучший – это третий. А лучшее, как известно, евреи себе забирают. Они и страну себе самую лучшую забрали. Жарко, сухо у них там, в Израиле, и целых пять морей: Средиземное, Красное, Мёртвое, Галилейское и - … море евреев…
Иванов с Петровым не евреи, но живут на третьем. Повезло просто.
Но Петрову повезло больше даже, чем Иванову, потому что он «богач» и у него – двушка. Двухкомнатная квартира, значит. Иванов же кукует в «полуторке». Это он свою однокомнатную почему-то так называет. Может, потому, что похожа она на одноимённый грузовик военной поры: всё хлипкое и небольшое. Зато, как сам Иванов говорил, удобно очень. Сел на табуретке в центре квартиры, руку протянул – холодильник открыл. Другую протянул – входную дверь открыл. Чуть в сторону – и в туалете воду выключил.
Когда-то и в той и в другой квартирах жильцов было больше, чем по одному. Но время же идёт, всё меняется. Вот и в жизнях Иванова и Петрова много чего изменилось. От Иванова жена сбежала потому, наверное, что надоел ей «рай в шалаше». Иванов сначала запил. А потом Петров к нему пришёл, и – всё. На завод вместе пошли опять. Так и ходили до пенсии.
У Петрова жена родила ему дочку, а сама умерла. Поэтому жениться ещё раз было некогда: бабок-то и дедов тоже, как и у Иванова, не было, а девчонку куда? Не в детский же дом!
Ага, значит, дочка. А дочка потом внучку родила, да рано так, после девятого класса. Не углядел Петров тогда. Да и когда «углядывать»-то было? Работал всё да кормил.
Теперь та самая «ранняя» выросла… Ага, выросла, значит, и тоже замуж собралась.
Вчера к Петрову по этому поводу дочь приходила. Он долго с нею на кухне сидел и разговаривал. Ну, то есть, нет, говорила она в основном: верещала на повышенных, а Петров только иногда что-то «пробубукивал», а так слушал и вздыхал в основном.
И вот сегодня Петров, ближе уже к вечеру, заявился к Иванову, и они чай на кухне дули. С сушками «Кораблик», которые оба любили ещё с детства.
Пили, значит, старики чай. Уже по третьему разу свои пакетики кипятком заливали, и Иванов, надеясь на отказ, уже несколько раз спрашивал: «Можа… новые достать?..»
На что Петров отмахивался и отвечал: «Да куда там! В этих вон ещё мяса скока!.. Да и выжать же ещё можно…»
Сидели, значит, деды на кухне и беседу разговаривали… Или разговор беседовали… Кто его знает, как правильно-то. И говорить, и жить как правильно никто не знает-не ведает.
Петров рассказал соседу просто, что вчера дочь приходила, плакала и говорила, что внучке с зятем жизнь начинать не на съёмных квартирах нужно, а в своей собственной, отдельной, и чтоб со всеми удобствами. У себя их она оставить не может, потому что у них, как и у отца, двушка, и куда она двоих младших-то денет. Да и Анатолий, супруг бывший, как напьётся, так всё приходит, тарабанит в двери, всех суками обзывает и иногда двери те поджигает.
Вот если бы отец (это Петров, то есть) … съехал куда-нибудь… ну, например, в дом, где такие же, как он немолодые одинокие люди живут (и хорошо живут! Сытно и весело!! За ними уход там хороший!!!), то ребята могли бы в его двушке с комфортом даже разместиться. Ремонт бы сделали.
Иванов смотрит на соседа своего старинного и, уже не спрашивая, достаёт по новому чайному пакетику. Заваривает. Молча, главно. А Петров внимательно за его хозяйскими действиями наблюдает. Когда оба соседа пакетики те за ниточки поблыцкали в чашках, и кипяток стал бурым и непрозрачным, Иванов спросил:
- Ну, и ты чё ответил-то?..
- Кому? – Петров спрашивает, будто и забыл уж, про что рассказывал.
- Кому-кому! Дочери своей, тоись!..
Петров молчит и опять пакетик свой в чашке полощет. А потом говорит:
- А знаешь, чё? Я подумал себе: идут они, и дочка, и внучка, и зятёк новоиспечённый, на х…
И Петров прямо громко, прямо вслух назвал тот орган человеческого тела (причём, исключительно мужского!), на котором, как он думал, всем его родственникам будет уютно.
Иванов молчит. Ну, не совсем, конечно, молчит: кхекает, вздыхает, пакетик свой чайный полощет, потом говорит соседу:
- И чё? Ты прям ей так сказал?..
- Кому, «ей»-то? – Петров спрашивает, будто не понимая.
- Кому! Дочери своешной, кому же ещё, канешна!!.
Петров отвечает не сразу, потому что пакетик-то и ему пополоскать надо:
- Не успел. Она расплакалась совсем и ушла… - и уже почти что кричит:- Но в следующий раз скажу точно!..
Иванов опять вздыхает. И опять кхекает. И опять над пакетиком измывается. Потом только говорит:
- Не правильно это, Ваня. Людям жить нужно. Всем. Не только молодым, но и старым, таким, как мы с тобою вот. И даже тем, кто нас старше. А жить мы можем, только когда душа спокойна, когда точно знаем, что никому мы не в тягость, никого не обидели, а по-взрослому всё решили.
- Да я, Вань, и сам так думаю… Только вот не знаю, как тут по-взрослому будет-то…
- Дык чё тут знать-то? Всё ж ясно, как божий день. Ты ко мне переедешь, а молодым двухкомнатный замок свой отдашь. Пусть панствуют! А у нас с тобой, гляди, как хорошо здесь! Руку протянул – холодильник, другую – унитаз. Живи - не хочу!..
Ой, я же ж вам забыл сказать, что ничего не напутал. Просто и Иванова и Петрова Иванами зовут. И Ивановичи они оба тоже.
