Жил я себе да был, как все, в основном, живут. Иногда даже казалось, что со смыслом: во имя чего-то и ради кого-то. Как вдруг, одним июньским утром, - тресь: инфаркт…
Надо сказать, пренеприятнейшая штуковина. Но наша лучшая в мире «Скорая» сработала как надо и моментально доставила меня в городскую больницу номер тринадцать, ставшую для меня тоже лучшей в мире. Ну, а там – сразу на операционный стол, где крошечного роста ласковый хирург всё время со мною разговаривал и, не сделав на мне ни единого надреза, через вену на правой руке ввёл два стента… вот я и продолжил жить дальше. Сначала в реанимации, где царил великий доктор Мохов, а потом в палате для выздоравливающих. Здесь обо мне заботился совсем молодой врач Андрей Александрович (я ведь, неблагодарный, даже фамилии его не знаю).
Спасибо всем этим милосердным и честным людям, врачам и медсёстрам, санитарам и волонтёрам.
Но рассказать я хотел вам о другом.
В палате нас было шестеро. Точнее – пятеро, плюс одно вакантное место, которое через сутки занял Николашка (это он так нам представился и просил, чтобы и мы его так называли).
Николаше не было ещё и пятидесяти, но нынешний инфаркт был для него уже третьим. Вообще число три оказалось для него сакральным, ибо трижды он был женат и каждой из жён оставил по квартире, а в придачу и по «детёнышу» каждой. Так он сам называл своих сыновей, о которых заботился материально всю жизнь и с которыми часто виделся, так как со всеми своими бывшими жёнами остался в добрых, приятельских отношениях.
А в больничных палатах ведь как? Словно в поездах дальнего следования, где пассажиры понимают, что, скорее всего, больше никогда не свидятся со своими случайными попутчиками, а потому откровенничают с ним, как с луной или собакой, ничего почти не стесняясь.
В моих с Николашей отношениях было ещё одно связующее звено: оба мы курить так и не бросили и тайком выходили на улицу, где, как школьники, прятались в кустах и с наслаждением дымили.
Периодически он подходил ко мне или я к нему и говорили один другому: «Друг мой, а не проводите ли вы меня в кусты, потому как один – боюсь. Да и скучно одному-то…»
Здесь, в кустах, то есть, мы с ним и были особенно откровенны. Мне казалось, что общество моё было ему приятно, а он мне очень нравился какой-то неспешностью говора и абсолютным отсутствием позы во всём, что делал или рассказывал. Мужиком он был поджарым и статным, несмотря на возраст и болезнь. Худое лицо с чуть монгольскими скулами, наверное, было даже красиво. Но судить об этом не мне, я ведь, хоть и инфарктник, но – мужчина, а потому оценить мужскую красоту не в состоянии.
Надо сказать, что жизнь поводила его изрядно по Руси. Доводилось бывать и за границей. Был нефтяником на севере, садоводом на юге, виноделом в Молдавии, в знаменитых погребах «Кожушна». Он видел «живьём» (опять его выражение) Тадж-Махал и Эйфелеву башню. В Марокко, в саду Мажорель, сидел у мемориала Сен-Лорана.
Слушать Николашку было невообразимо интересно, потому что сквозь яркую его и нарядную из-за образов речь светился настоящий русский ум и неподдельная жажда жить дальше.
Однажды, когда на улице было особенно мило, и мы закурили ещё по одной, он вдруг перебил сам себя, хотя рассказывал об Иссук-Куле, на котором тоже успел побывать, и начал другую историю и будто с середины:
- Знаешь, я ведь ни о чём в жизни не жалею, ничего не стыжусь. За одно только простить себя не могу. Сказать, за что?
Я киваю, чтобы словом не спугнуть его настроение. Он же, затянувшись глубоко, а потом долго откашливаясь, наконец, заговорил:
Мамы уже давно не было, отец один доживал, а когда уже не мог вставать с постели, я к нему перебрался, чтобы за ним ходить, потому что больше-то некому. Кормил его, обмывал, менял памперсы последние полгода его жизни. А он, как мне порою казалось, даже немного издевался надо мной. Бывало, обряжу его в сухое, только усну ночью, он будит меня и говорит, что опять обделался, требует, чтобы я сменил подгузник. Раньше я даже не думал, что такой сам я брезгливый. С души воротит, тошнота душит, плачу, а обмываю его, меняю всё как надо. Однажды так вот второй раз за ночь он меня разбудил, я обрабатываю его, а сам чувствую, что вот хочу в морду ему дать. Насилу себя сдерживаю. А он, веришь, нет ли, почувствовал. И говорит мне:
- Что, ударить меня хочешь? Бей, Николашка, бей, можа, тебе легче тада будет… А плакать не надо… Я ведь сам стараюсь умереть-то, да всё никак не получается…
- Вздохнул и глаза закрыл.
Утром он уже не проснулся… Получилось в этот раз у него...
Я ведь в Бога-то не верю, но до сих пор в церковь каждую неделю хожу и свечу за упокой папы моего души ставлю. Инфаркты же мои – это наказание за отца. На следующий день после его смерти первый со мною и случился, хоть года ещё не было, как я из армии вернулся. Молодой совсем.
И закурил я после первого… Стараюсь вот, да всё, как у отца, никак не получается…
