Много раз я пытался ходить по воде. Но обычно это у меня не получается. И тогда я просто плаваю.
Так вот, плаваю я себе в реке Усманка. И вдруг вижу перед собой рыбу. Она тоже плавает. Но плавает как-то медленно, на поверхности, будто показывает свою нахальную независимость.
«Ах, – думаю, - зараза такая».
И чую, разжигает меня рыболовный инстинкт. Я делаю попытку схватить добычу. Но рыба вдруг нырнула и появилась уже в стороне. Я, естественно, последовал за ней. Однако она вновь от меня ушла тем же способом. Тогда я стал лупить по воде ладонью в том месте, где она может быть в данный момент, чтобы ее оглушить.
Мой охотничий азарт увенчался успехом. Рыба, видимо, потеряла сознание и всплыла на волну плашмя.
Это оказался лещ. Довольно крупный. Из такого получается хорошая таранка.
Я вытаскиваю своего леща на берег. Наблюдаю, как он шевелит губами и, значит приходит в себя.
И тут появляется какой-то тип. В очечках такой ботан, вылитый Поганель из фильма «Дети капитана Гранта». Только вместо сачка в руках у него удочка.
- Это лещ, – говорит ботан, глядя на моего леща. – Он еще живой. Так что вы его бросьте в воду, пока не поздно.
- Это почему же? - спрашиваю я, достаточно грубо.
- Да потому, что это не простой лещ, - поясняет ботан.
- А какой? Золотой что ль? – интересуюсь я, одновременно подозревая, что малый слегка не в себе и верует в золотую рыбку.
- Да нет, - возражает Поганель. – У него пузырь не в порядке. Их таких здесь много. Я их называю философы.
- Философы? - изумляюсь я. – Чем же этот лещ похож на философа? Философы, напротив, только и делают, что философствуют. А это ж рыба. Она тем и славна, что молчит. Видишь, губами шевелит, и ни звука. Притом я его поймал голыми руками, потому что он плавал на поверхности.
- То, что без толку шевелит губами, - отвечает Поганель. – Это как раз для философа типично. Иной философ пишет по сто томов, которые никто не читает? Да и то, что философы говорят, чаще всего пустое. А на поверхности он плавал потому, что у него воздушный пузырь поврежден вирусом. Есть такое заболевание, «аэроцистит», называется. Этот лещ заразился от другого леща и просто не может опуститься в глубину.
- Ну, и причем тут философы? – и, кажется, взгляд мой делается тяжелым.
- Большинство философов так и поступают, - сообщает мой оппонент. – Плавают на поверхности проблемы.
- И что, у них тоже пузырь не в порядке? – интересуюсь я.
- Вроде того, - отвечает Поганель. – Они друг от друга подхватывают такой вирус, который поражает их разум. Он называется «червь заблуждения».
- А ты сам-то, случайно, не философ? - догадываюсь я.
- Нет, - говорит он. – Ну, если только совсем чуть-чуть.
- Оно и видно, - киваю я на его очки.
- В общем, мое дело предупредить, - обиделся ботан и, впав в рассеянность, поплелся куда-то вдоль берега.
Конечно, слушаться всяких случайных ботанов у меня нет привычки. К тому же я ничего не имею против философов. У меня самого друг - настоящий философ. Генка. Мы с ним учились в одном классе, а потом он поступил в университет. Так он не то, что этот лещ с больным пузырем, а как раз наоборот, трендит без умолку. И такие словечки употребляет, которые широкой общественности неизвестны. Он ко мне часто заходит с пивом. Это потому, что никто другой его болтавню не будет слушать. А я слушаю. Пью себе пиво и внимаю его речам. Правда, мало что понимаю. Но мне все равно нравится, как он загинает про какой-нибудь экзистенциализм. Он мне даже книжку принес для общего развития. Называется «Тошнота». Книжка, конечно, дрянь. Но я человек добросовестный. И если уж взялся читать, то от корки до корки. Хотя, по правде, я больше люблю кино. Особенно старые французские фильмы с участием Бельмондо.
В общем, леща того я завялил и благополучно съел. Однако этим дело не кончилось. Съел-то я леща благополучно, зато потом мне стало как-то не по себе. А тут еще книжка Генкина. Я ее читаю, а самого мутит всего. А потом и вовсе мне стало так плохо, что я всю ночь не спал. И, видимо, от этой бессонницы под утро у меня начались какие-то иллюзии. И вижу я, будто стою в пустыне среди скалистых гор. И пустыня мне эта вроде бы знакома. Я же в Египте отдыхал, и потому знаю, что это пустыня Синайская. И сам я нахожусь рядом с горой Моисея.
Стою и думаю: «Как лезть на гору без экскурсовода?»
И вдруг появляется какой-то старичок с бороденкой. Подходит он ко мне так мягонько, вроде как перекати-поле подкатилось, и говорит сиплым голосом:
- Зачем лезть в гору умному человеку? Есть предложение поинтереснее. Давай, я отведу тебя в пещеру Платона.
- Платона? – уточняю я. – Значит, пещера древняя?
- Само собой, - молвит старец. – Даже древнегреческая. Это самый лучший наш исторический объект. Куда лучше, чем гора Моисея.
- Ну, - говорю. – А это..?
- Не-е, - говорит. – У нас бесплатно.
- Тогда, конечно, - отвечаю. – На халяву, и уксус сладкий. Веди меня, таинственный незнакомец.
И вот я иду за ним. А сам держусь к нему поближе. Потому что, если какая-то неприятность получится, то я из этого хлипкого деда сразу дух выпущу, как из воздушного шарика.
Но старец меня не обманул. Приводит меня в пещеру. Только смотрю я, ничего особенного в этой пещере нет. Ни сталактитов тебе, ни сталагмитов, ни цветных фонарей. Наша Новоафонская пещера в Абхазии в сто раз лучше. А эта пещера совсем небольшая. Ну, древняя, конечно, камни в ней закопченные от времени. Из мебели одно кресло посредине напротив совсем плоской стены, похожей на экран в кинотеатре. В это кресло меня и усаживает старец. Я не сопротивляюсь.
«Наверное, - думаю, – будут рассказывать исторические данные об этом объекте».
Вдруг старец набрасывает на меня какую-то цепь, и не успел я схватить его за бороду, как он застегнул цепь на замок.
- Да не кипятись ты, - вопит старец, вцепившись в мой кулак, вместивший всю его бороденку. – Просто у нас такие правила.
- Правила? – кипячусь я. – Что еще за правила? Давай, выкладывай, старый мошенник.
- Дело в том, - повествует он. - Что так прописано у Платона. Нужно приковать посетителя таким образом, чтоб он не видел, происходящее позади него на улице.
- Это зачем же такое? – добиваюсь я.
- А это потому, - поясняет дед, - что Платон учил, будто всякого человека необходимо освободить из оков и вывести из пещеры на свет божий.
- Ну, раз так, то все правильно, – одобряю я план мудрого Платона. – Давай, освобождай меня.
- Нет,- возражает он. - Платон полагал, что это будет для человека благом. Однако мы считаем, наоборот. Человека это делает несчастным. Сам подумай, что тебя там ждет? Там постоянно идет борьба за место под солнцем. Ты ж, небось, читал Шопенгауэра? Все хотят победить и поработить остальных. А в этой пещере никакого солнца нет. Значит, и борьбы нет. Притом отличный климат. И полная свобода твоих переживаний.
- Каких еще переживаний? – недоумеваю я, совершенно сбитый с толку его откровениями.
- Это мы тебе сейчас и разъясним, - обещает дед.
- Да кто это мы? – тревожусь я, вглядываясь в темные углы помещения.
- Мы исповедуем «философию существования», - признается негодяй.
- Исповедуете? – силюсь я понять. – Секта что ль у вас такая?
- Да нет, - лепечет он. – Я ж говорю, философия. Она тебе понравится. Вот, увидишь. Это самое истинное учение. Оно называется экзистенциализм. А если тебе эта наука придется не по вкусу, никто тебя держать не будет. Уйдешь себе в свой мир обмана и разочарований.
Сказав это, дед рванулся, и, оставив половину бороды в моем кулаке, немедленно исчез. Как видно, его обещания, расположили меня немного ослабить хватку, о чем я тотчас пожалел, ибо на стене передо мной вдруг возникла огромная тень.
«Кажется, начинаются заявленные переживания», - мелькнуло у меня в голове, пока я пытался поглубже вжаться в кресло.
- Как ты думаешь, кто я? – раздался замогильный голос, какой обычно получается в ванной комнате.
- Не знаю, - продрожал я всеми фибрами души. – Я вижу только тень.
- Так я и есть тень, - сообщает голос из ванной. – Но что такое тень?
- Тень – это тень, - поясняю я.
- Тень – это отсутствие света, - учительским тоном заявляет тень. – То есть, я – «ничто». Понятно?
- Ну, так. В общих чертах, - признался я. – Только вот, вы не можете быть «ничто», раз я вас вижу. Зачем вы меня обманываете? «Ничто» – оно то, чего не существует.
- А, так я и знал, - вздохнула тень. – Ох, уж эти недоучки. Ладно. Эй, Парменид, поясни гражданину, как существует «ничто».
И тотчас на экране стены образовалась другая тень. Но если первая несколько напоминала силуэт человека, то эта, другая, была настолько лохматой, что, видимо, происходила из одной только бороды.
- В общем, так, - начинает лохмач. - Слушай внимательно и вникай. Бытие – это все то, что существует в данный момент. А то, что находится за пределами этого бытия, не существует. Оно и есть «ничто». Вот и получается, что «ничто» существует. Тень – это отсутствие света. И значит, ты видишь «ничто».
- А, Парменид, - вспомнил я. – Я ж про вас знаю. Вы древнегреческий ученый. Но раз вы - тень, значит, вы – «ничто». Только какое же вы «ничто», если я вас знаю? И друг мой, Генка, про вас знает. Да по сравнению с вами, скорее, я - «ничто».
- Ну, ладно, ладно, - сказала первая тень. – До тебя еще дело дойдет. А Парменид умер. Поэтому он – «ничто»
- Хорошо. Пусть так, - соглашаюсь я, чтоб не спорить о пустяках.
А сам думаю: «Если оба они – «ничто», тогда, может, и нечего бояться. Подумаешь, тени. Но все же чудно как-то. Может, на самом деле это тот старикан устраивает такой аттракцион для лопоухих туристов.
- Нет. Это не все, что тебе следует знать, - заявила тень, едва исчез Парменид. – Вот, познакомься, Гегель.
Вслед за этим на стене пещеры появился довольно отчетливый профиль лысеющего дядьки.
- Ты про Гераклита что-нибудь знаешь? – поинтересовался профиль.
- Конечно, знаю, - отвечаю я. – Он древний мудрец. И он умер. Значит, он – «ничто».
[justify] - Да нет. Дело не в этом, - сморщился профиль Гегеля. – Гераклит открыл важный закон развития. Оказывается, все в мире развивается благодаря единству и борьбе противоположностей. Эти противоположности составляют пары. Например, правое-левое, пол – потолок, свет – тьма, бытие и ничто. Но что такое бытие? Это то, что есть в данный момент. Тогда получается, что прошлое и будущее – это «ничто». Но само бытие – это отрезок времени между прошлым и будущим, который можно бесконечно укорачивать до состояния «ничто». Из этого следует, что