Вчера мужчины похоронили свою женщину.
Оля её звали. А мужчин? Мужчин очень даже просто звали: старшего Серёжа, и он был Олиным мужем, а младшего Витька. И был он Олиным с Серёжей сыном. Был. Это раньше. А теперь остался только Серёжиным, который, кажется, всё никак не мог поверить, что человек может так вот быстро сгореть и угаснуть.
Ещё в конце лета все втроём ездили на речку за город. И купались там, и смеялись, и ели все вместе то, что Оля дома приготовила и в корзинке сюда привезла… Ели и опять смеялись, когда вдруг смотрели друг на друга. А? Почему, спрашиваете, смеялись? Да просто так, нипочему. Потому что любили друг друга да так сильно, что даже не замечали, что любят. Были просто всё время вместе и вместе. Сколько Витька помнил, ни разу они не расставались. Все шесть лет его счастливой жизни. А мама с папой так ещё раньше! Они же до Витьки ещё познакомились. И целый год ждали, когда он родится.
Вот и родился Витька, идя навстречу желанию ближайших своих родственников, как и полагается: три семьсот, пятьдесят один сантиметр и – лысый. Но, разумеется, самый красивый из всех в мире лысых, что жили до этого и живут сейчас на земле.
Когда Оля с Витькой возвращались домой из роддома, откуда их Серёжа забирал и всю дорогу, пока на такси ехали, улыбался и просил Олю, чтобы она ему Витьку хоть чуть-чуть показала. И спрашивал у неё, не может ли быть ошибки при выдаче ребёнка, своего ли сына Оля получила. А она всё улыбалась тоже и улыбалась и говорила, что Витеньку она бы и с завязанными глазами ни с кем не спутала… Так вот, когда Витька с мамой вернулись… тогда он, правда, не знал, что это его мама. Ну, то есть, знал, конечно, но не знал, каким словом её назвать, потому что и слов-то ещё совсем не знал, но чувствовал их, слова эти, внутри себя. И маму тоже чувствовал. А когда его на стол в комнате положили и развернули, тут Витька впервые и папу своего увидел. И сразу понял, что это – папа. Самый главный человек в его жизни… Ну, на втором месте по главности, конечно. Потому что с мамой же они раньше познакомились. И папа Витьке сразу понравился, потому что он смотрел на сына Витькиными глазами. Своих глаз Витька, правда, ни разу ещё не видел, но точно знал, что они у него такие же точно, какими сейчас папа на него смотрел. И обрадовался тогда Витька сильно-пресильно, потому что в этот самый момент, когда папины глаза на него смотрели, мама тоже на Витьку смотреть стала.
И он понял тогда (точно, говорю вам, - п о н я л!), что когда твои папа и мама прижимаются щеками друг к другу и на тебя смотрят, - это и есть с ч а с т ь е самое огромное, каким только может наградить Господь человека. И хотел Витька обо всём об этом им сейчас сказать, но от волнения, скорее всего, все слова из головы у него вылетели, даже не успев ещё туда влететь, и он просто стал им улыбаться той самой «лысой», беззубой улыбкой, краше которой нет в том дивном мире, что подарил людям Бог.
Так вот и жили Оля, Серёжа и Витька, улыбаясь, до последнего августа…
В сентябре маму увезли в больницу, откуда больше она не вернулась…
В начале декабря Серёжа с Витькой её и похоронили…
Когда вернулись домой, то вместе пришли на кухню и у окна сели. Сели и сидят. И смотрят куда-то, каждый в своё. Но точно – маму Олю оба видят.
А декабрь заоконный, серый и непрозрачный какой-то, словно затаился. Чтобы не мешать горевать мужчинам. Снега нет. И ветра нет. И ничего нет. Так вот теперь у них в жизни: пусто, серо и… А что дальше, за этим самым «и» сказать, никто не знает.
Но папа заговорил, потому что мы же люди, и со словами нам жить легче, чем молча:
- Ты, Витёк, кушать, наверное, хочешь… Сейчас я что-нибудь приготовлю… Передохну только немножко. Что-то устал я сегодня.
Тут Витька опять понял всё про папу своего, а потому сказал:
- Ну и отдыхай. Я сам сейчас всё сделаю…
Сполз с табуретки и завозился у плиты-холодильника. А Серёжа и не заметил, как долго та возня продолжалась. Очнулся только после того, как сын за плечо его потряс и видно уже не в первый раз позвал:
- … ну, папааа! Иди руки мой и садись обедать.
Прямо как Оля сказал, у них ведь голоса с матерью похожи. И интонации одни и те же. Только она так вот протягивала «Серёёёжа»…
Когда папа вернулся из ванной, то, наконец, стол увидел. Две тарелки, возле каждой – нож и вилка. В центре стола – сковорода, в которой ещё вздувала пузыри глазунья, из которой вытарчивали куски докторской, кажется, колбасы, крупно порезанной. Рядом – банка с маринованными огурцами и хлеб нарезанный, который, как и заведено мамой было, лежал в плетёной хлебнице, куда подстелена была чистая салфетка.
Тут вот Серёжа и заплакал. Из-за салфетки этой самой.
А Витька руки на груди скрестил, как мама совсем, голову чуть набок склонил и на отца посмотрел. Потом обернулся к холодильнику, вынул оттуда оставшуюся с поминок початую бутылку водки, из шкафчика стеклянного лафитничек достал и на стол рядом с отцовым местом поставил:
- Ты, папа, попей водки… А я – не буду, никогда не буду: мама же не пила и говорила, что пить – это плохо. Но тебе сейчас так плохо, что от водки хуже уже не будет. Я знаю. Потому что я теперь вместо мамы в нашей семье…
