Дед мой, Евгений Георгиевич Эктов (сокращённо ЕГЭ), скончался ровно через неделю после того, как ему исполнилось сто. Потому я его так хорошо и помню, ибо в год его кончины у меня самого родился внук.
Всю жизнь, буквально с детства, деда я любил и чуть побаивался. Ребёнком ещё чувствовал это, а сформулировал только годам к тридцати: он всегда был как-то особняком в семье. И чужой немножко. Но со мною всегда был особенно внимателен и нежен.
Вот совсем ещё детские, младенческие почти, воспоминания. Мне кажется, что я с а м это помню, хотя, возможно, - просто рассказы матери… Я топаю себе и топаю по комнате, а дедушка сидит, опершись подбородком на свою деревянную трость, и за мною наблюдает. Я падаю и, кажется, начинаю орать. Он улыбается в свои белоснежные усы и бородку клинышком и протягивает мне палку. Я её хорошо помню: обычный больничный костыль из аптеки с деревянным «башмачком» на кончике. Я за палку берусь, а он меня тянет. Так и встаю. После чего подхожу к своему ангелу-спасителю и целую его в коленку. А он… Он весь превращается в улыбку, и нос, щёки, глаза тонут в мятом пергаменте морщин. И говорит, говорит мне что-то… А вот что говорит – забыл уже, потому что … слишком много лет тому назад был на свете мой дедушка.
А чужой всегда и отстранённый – тоже моё воспоминание.
Когда в выходные мы с папой и мамой приходили в их с бабушкой дом, то широченный деревянный стол в большой комнате всегда был разложен и огромная семьища отпрысков дедовых сидела за ним.
Центром мирозданья была бабушка. Она со всеми разговаривала, ходила на кухню за добавкой, а дед смирно сидел рядом с нею, потому что был бабушкиным мужем. Иногда она, разгорячённая выпитым винцом (бабушка этим не гнушалась, в отличие от трезвенника дедушки), говорила ему: «Жень! Ну, ты сказал бы хоть что-нибудь детям нашим!..»
Дед улыбался в усы, кивал слегка головой и продолжал молчать. И всё семейство чувствовало себя благословлёнными отцом.
Когда я стал уже совсем большим, то очень любил ходить в гости к деду с бабушкой. Она открывала мне дверь, целовала в щёку беззубым ртом, пропахшим «Беломором» (бабушка ещё и курила, в отличие от деда) и говорила: «Ты, Женечка, ступай сразу к деду. Поговорите. Он радый будет. А я вам пока яишенку спроворю!..» И почти бегом шла на кухню, чтобы там создать кулинарный шедевр из маленьких кусочков хлеба, обжаренных в масле, с зелёным луком. И всё это заливалось яйцами. Она приносила сковородку с деликатесом прямо в комнату, ставила на табуретку рядом с дедовым диваном и клала две вилки по сторонам. Потом говорила: «Лана, побеседывайте тут у меня, а я пойду, стирки накопилося!..» И опять почти убегала, только теперь уже в ванную.
А мы с дедушкой продолжали беседовать. Он всегда говорил со мною о большом, крупном, о том, что касалось не только нашей семьи, но и страны, планеты в целом.
- Ты, Женюшка, знаешь, что мы с баушкой не местные в этом городе, а родились в N-ском крае…
(Край тот я умышленно не называю, чтобы не обидеть тех, кто там и по сей день живёт, ибо края не люди, они не умирают, а дедушка мой мог и ошибаться).
… Так вот люди там – плохие. Длинноязыкие, балаболистые, лживые и слово держать не умеют. Я тебе это говорю не для того, чтобы весь мир вокруг чёрным измазать, а чтобы знал ты и помнил, что и в тебе эта кровь течёт. И боролся с этим в себе всю жизнь. И по капле такую кровь из себя выдавливал. Потому что люди эти ещё и сердобольные, красивые (он, глянь только на нашу баушку!) и… плодовитые очень.
(Это сущая правда, ибо у деда с бабушкой было шестеро детей).
… А ещё их любить нужно потому, что они - часть нашей с тобой страны. Значит, они – наша Родина. Ведь Родина – это не голая земля только, а земля с людьми перемешанная.
Я слушал его и любовался. Всегда. Хотя Ваенга тогда ещё не спела: «И не важно, что ты сказал. Важно ведь не Что, а Как…»
А Как говорил мой дедушка? Всегда раздольно и прекрасно.
И такие вот разговоры он вёл со мною долго-долго, до самой своей смерти. Особенно отчётливо помню один из таких его страстных монологов:
- Вчера вот видел по телевизору, как французик этот, Макрон, с людьми своими французскими встречался где-то. И один из толпы, обращаясь к нему, назвал его по имени уменьшительному «Маню». И что этО Маню?
Оно стало терпеливо объяснять, что своего Президента так называть не следует. Ты можешь себе представить, чтобы нашего царя-батюшку в такой же вот ситуации кто-нибудь посмеет назвать «Володя» или «Вовик»? Это в о о б щ е н е в о з м о ж н о!.. А чуть ранее, тот же француз, отчего-то очень собою довольный, сказал: «Я – как Путин!..» Понимаешь? Это же наш-то – эталон, мерило значимости для всего мира!
Или, скажем, хохол, помнишь, как перед кем-то из фашистов своих целый спектакль разыграл: «Я вам не лох (тьфу, прости, Господи!), а ваш Президент.
Как полагаешь, будет наш батюшка хоть с кем-то так разговаривать?
И то, что с Белоруссией мы объединяться не торопимся, не их вина. Наш не хочет, потому что понимает, что слиться в одну державу можно лишь так, чтобы Белоруссия стала автономией, такой, как чеченцы или татары. Но братьям нашим славянам это обидно будет… Вот, чтобы не обижать, наш всё и медлит…
Президенты, Президенты, Президенты. Везде они есть. А везде разные, хоть одним словом и называются. У казахов – так хан и остался. Киргизы ни под чьей властью ходить не хотят, им бы коня да волю. Туркмены так своему солнцеликому послушествуют, что и взглянуть на него не пытаются, всё ниц лежат. Чечены? Бояться должны. Они и боятся. И уважают. А наш? Наш попросту – царь. Царь просто, как его не назови…
Меня вот уже совсем скоро не станет. А я и не боюсь. Потому что вы все же останетесь и, мажет быть (когда-нибудь!), добрым словом и обо мне вспомянете!..