Сабля

   С наступлением сумерек улица эта в нашем городе умирала первой. Если случайный прохожий забредал сюда в вечерний  час, то диву давался: ни бабушек на лавочках, ни егозливой детворы, ни парочек влюблённых, прогуливающихся летним вечером – лишь шумели над головой мрачные тополя да недобро, как из-под приспущенных старческих век, смотрели на него почерневшие от времени одноэтажные деревянные домики. Некоторые из убогих этих строений просели по самые окна в землю, накренились, замерли, казалось, те тревожно вслушивались в далёкий шум развернувшегося за рекой большого строительства. Оттуда грозным набатом доносились тяжёлые удары строительных машин, загоняющих железобетонные сваи во чрево земное, там натужно гудели самосвалы, остервенело вгрызались в землю ковши экскаваторов…  Пройдёт два-три года, появятся эти строительные полчища, оснащённые мощной строительной техникой и на этих древних улочках, воплощая в жизнь генеральный план реконструкции центральной части города. А пока тишину и покой здесь ничто не нарушает, разве что вдруг донесётся до слуха какой-то странный, неизвестно откуда исходящий гул. Сила его с каждой секундой растёт и вот уже чётко различается дробный  перебор колёс, затем раздаётся металлический скрежет, напоминающий визг поросёнка, и из-за поворота появляются два юрких вагончика, на первом из которых дуга токосъёмника  в виде греческой «омеги» с чрезмерно  вытянутыми ногами. Сделав короткую передышку на остановке и порядка ради потревожив тишину  улочки звонком, старенький трамвайчик  трогается с места и невозмутимо продолжает свой бег.
В давние-давние времена, когда трамваев здесь и в помине не было, шумная и весёлая улица эта была одной из главных. С неё, собственно говоря, и начинался когда-то город. С годами центр его переместился чуть южнее, подальше от реки, которую люди бросили на произвол судьбы и та, обойдённая вниманием человека, постепенно загрязнялась, мелела и порастала  камышом.  Шло время, город ширился, появлялись новые улицы, прямые, словно вычерченные по линейке, проложенные не наобум, а в точном соответствии с продуманным и утверждённым городскими властями планом. По двум  улочкам в центре города пару лет назад уже прошлись мощными бульдозерами: снесли частные домики, выкорчевали сады с цветущими вишнями и яблонями,  затем щедро усыпав землю песком и щебнем, положили сверху чёрный дымящийся асфальт и утрамбовали всё это тяжёлыми, многотонными катками. И вот теперь, от массивного, украшенного колоннами и этим отдалённо напоминающего Большой театр здания железнодорожного вокзала  в центр протянулся прямой как стрела, широкий и ровный проспект – гордость города. По обеим сторонам его встали многоэтажные дома, открылись кинотеатры, универмаги, библиотеки, школы, зазеленели скверы, заискрились огнями афиши и магазинные вывески, помчались, шурша шинами, новенькие автобусы и троллейбусы… Вечерами жизнь там не утихала, и даже в полночь не бывало безлюдно.

Элла Георгиевна Сомова, бывшая учительница истории и вот уже двенадцать лет пребывающая, как говорится,  на заслуженном отдыхе, возвращалась поздно вечером из гостей на трамвае. От вокзала до её дома можно было добраться и другим, куда более удобным и быстрым транспортом, но в те быстро сгущающиеся сумерки набирающего силу лета, ей вдруг захотелось проехаться именно на таком трамвайчике – стареньком и неторопливом, под стать ей  самой. На других маршрутах с начала 70-ых годов появились новые вагоны чехословацкого производства, лишь на этом, пятом маршруте, за неимением замены или по другой какой причине всё ещё бегали трамвайчики прошлых лет, смешные, суетливые и шумные.  Один только их вид живо воскрешал в памяти Эллы Георгиевны былые годы, дни её молодости, и она не редко ловила себя на мысли, что боится однажды не увидеть на улицах их вовсе. Утешалась лишь тем, что если это и случится, то ещё не скоро, ведь, иначе их давно бы уже списали в металлолом, значит, есть нечто, что останавливает руку человеческого безрассудства! И чем они плохи? Элла Георгиевна чувствовала себя в них комфортней, нежели в современных, просторных и светлых, но отчего-то неуютных трамваях. Деревянные скамейки казались ей более прочными, красивыми и удобными для тела, чем нынешние пластиковые, да и как-то человечней, что ли, было в этих  уже почти ушедших в историю трамваях.  Вечерами в них загорался ласковый тускло-жёлтый свет, успокаивал глаза, умиротворял душу,  располагал к размышлениям и воспоминаниям. Но как нелепо выглядят компостеры – эти маленькие зубастые уродцы! Заменив собой кондукторов, они расселились по стенкам трамваев и мелко дребезжали при езде, словно радуясь ещё одной, пусть и не такой большой, победе машины над человеком.
Пассажиров в вагоне почти не было: только обнимающаяся молодая парочка на передней скамейке, слева от неё дремлющий офицер, звание и род войск которого Элла Георгиевна не умела распознать, да старый хмельной железнодорожник с рабочим чемоданчиком  на коленях. Она была знакома с ним, тот жил в доме по соседству и всякий  раз, будучи под хмельком, заметив на улице  Эллу Георгиевну, настойчиво пытался завязать с ней  разговор. Вот и сейчас, как ей показалось, с того момента, как она вошла в трамвай, тот неотрывно косился на неё своим нетрезвым взглядом. Но, к счастью, кажется, на этот раз не признал её,  бубнил что-то сам себе под нос, ухмылялся, то и дело поправлял на голове фуражку или чесал затылок. Никто больше не замечал Эллу Георгиевну, да и кто обратит внимание на спокойно сидящую, задумчивую, самую, что ни на есть обыкновенную худощавую старушку с седыми волосами, стянутыми на затылке в плотный пучок и  с округлыми, как бы постоянно удивлёнными глазами за толстыми стёклами очков…


Может быть, в тот вечер она избрала бы себе другой путь домой и не тряслась полчаса в трамвае,  если бы не её давняя и, пожалуй, единственная подруга, с которой они проработали бок о бок тридцать лет. Когда Элла Георгиевна наладилась уже уходить, Серафима Николаевна посоветовала ей заехать на вокзал и узнать у дежурного по вокзалу (непременно у дежурного, а не у какого-нибудь там носильщика или стрелочника!) во сколько и на какой точно путь прибывает дневной поезд из Москвы. Серафима Николаевна привела для пущей убедительности пример из собственного печального опыта, когда пренебрежение к перепроверке уже вроде бы достоверного факта чуть не привело к архикошмарному, по её собственному выражению,  происшествию. Однажды поезд, на котором она должна была ехать, прибыл с опозданием, да к тому же, не на первый, как обычно, а на второй путь. Через подземный переход бежать времени не было, на первом же пути стоял длинный-предлинный, растянувшийся на всю станцию товарняк, и ей пришлось с чемоданом в одной руке и сумками в другой, пролезать у того под брюхом. Она достаточно живо описала, как вдруг заскрипели отпускаемые машинистом тормоза, раздался вдалеке гудок локомотива, и только чудом, каким-то великим чудом, ей удалось выскочить из-под уже начавших своё вращение этих ужасно огромных стальных колёс…  Элла Георгиевна знала за своей подругой склонность всё драматизировать, да и приврать та была мастерица, но, тем не менее, решила по пути домой  всё же заскочить на вокзал и удостовериться ещё раз о точном времени прибытия поезда. Заодно решила присмотреть приблизительно место остановки восьмого вагона, в котором через три дня, как сообщалось в полученной вчера телеграмме,  приедет её сестра Алла – перспектива по прибытии поезда метаться по перрону среди встречающих и провожающих Эллу Георгиевну мало радовала.
Они с Аллой были сёстрами-близнецами. Элла, появившись на свет на пятнадцать минут раньше Аллы, с детства приняла на себя роль старшей сестры, а спокойная и уступчивая по характеру Алла охотно ей подчинялась. Годы разлучили их, развели по разным городам, наделили разными судьбами. Изредка встречаясь, они не могли насмотреться друг на друга, не могли наговориться. Сколько воспоминаний о детстве, юности, молодых годах – самом прекрасном времени! Матери своей они почти не помнили и боготворили отца, который за подвиги и беспримерный героизм в борьбе с белогвардейцами получил из рук самого Будённого именную саблю.  
И вот теперь, прислонившись лбом к прохладному оконному стеклу, Элла Георгиевна пристально всматривалась в проплывающие мимо одноэтажные строения, которые были бы совсем неприметны на плохо освещённой улице, если бы не броское разноцветье окон. Дремотная угрюмость вечерней улицы разбавлялась пестротой занавесок и шторок, и Элла Георгиевна с каким-то болезненным любопытством пыталась подсмотреть за окнами чужую жизнь. Её забавляла мысль: ведь кто-то здесь живёт, и у этого кого-то  есть свои проблемы, тревоги, печали и радости – словом, своя жизнь, отличная от тысяч и миллионов жизней других людей и её собственной. Кто там, за этими стенами?  Что занимает их мысли,  чего они достигли в жизни, о чём болит их душа? Ей всегда отчего-то казалось, что другие люди живут намного счастливей и интересней, чем живёт она сама, что жизнь за окнами этих домов течёт разумней и правильней, всё там подчинено какому-то высшему закону, нет ни суеты, ни проблем, ни бед. «Но хотела бы я сама жить здесь?» – задавала себе вопрос Элла Георгиевна и не находила ответа.
Где-то вверху над головой что-то щёлкнуло и неразборчиво пробасило: по динамику объявили остановку – «Улица Сакко и Ванцетти»… Дёрнулся и ошалело завертел спросонья головой офицер, стал напряжённо вглядываться в заоконную темень, пытаясь разобраться в географии своего местонахождения. Затем, сориентировавшись, вдруг успокоился, расслабился, поёрзав на скамейке, уселся поудобнее и снова прикрыл глаза. «Безобразие! – мысленно возмутилась взволнованная Элла Георгиевна. – Да разве возможно что-либо разобрать? А если человек, допустим, приезжий и впервые едет по этому маршруту?»
Снаружи  донеслись громовые раскаты – назревала гроза. За последние полтора месяца совсем не выпадало дождей. Ещё стоя на перроне железнодорожного вокзала, высокая, худая, длинноногая, в огромных очках, похожая на стрекозу, сложившую за спиной крылья перед непогодой, Элла Георгиевна заметила заходящую на город с севера грозовую тучу, с одного бока обагрённую лучами опускающегося за горизонт солнца, с другой до невозможности чёрную, изредка подсвечиваемую изнутри грозовыми всполохами. Её нисколько это не насторожило: почти каждый день после ясного утра, ближе к полудню, на небе появлялись островки белоснежных облаков. Вечером те сбивались в кучки, а ближе к ночи на город накатывалась туча, прошивали безмолвную черноту неба молнии, вот-вот, казалось, должны упасть на землю первые капли долгожданной благодати, но в последний момент, словно передумав, туча уходила в сторону и проливалась дождём где-то в стороне. Большой город,  пыльный и жаркий,  разогретый под беспощадным солнцем, как пустая сковородка на газовой плите, притих в трепетном ожидании. Всё живущее и растущее в городе истосковалось по влаге небесной. Жаждал влаги и небольшой огород, разбитый Эллой