Адамсонс скучал у окна. Внизу, во дворе, на макушке наряженной ели мерцала красная неоновая звезда, а развешанная по ветвям гирлянда лампочек метала молнии разноцветного света в снежные сугробы. Весь вечер не унималась метель, и пешеходные дорожки, ведущие к воротам больницы, постепенно заметало снегом.
– Настоящая новогодняя ночь! Как в дни нашего детства… Блестящие коньки, в церкви служба… Рождественские колокола, подарки… Семья сидит за столом, все поют… Stille Nacht, heilige Nacht…* ( * «Тихая ночь, святая ночь» (нем.) – рождественская песня.)
Адамсонс обернулся. Берзиньш, растянувшись на кровати, как ни в чём ни бывало продолжал читать газету «Правда».
– Да, красиво,– повторил Адамсонс, снова поворачиваясь к окну. – Какой приличный человек, – подумал он. – Очень начитан, рассказывал, что у взяточников дела плохи, всех хватают и за решётку.
За окном кружились снежинки. Улица, по всей видимости, была скользкой, поскольку такси едва не вынесло с проезжей части, когда водитель притормозил на повороте. Громады двенадцатиэтажек, на той стороне улицы, устремились в ночное небо, а ближайший лес уже скрылся во мраке.
– Красота да и только. Жаль, не попасть нам домой, – добавил Адамсонс мечтательно и представил себе внучат, читающих наизусть стишки Деду Морозу, возле ёлки.
– Какая тут может быть красота, – Берзиньш перевернул газетную страницу, – если у вас, почтенный, все внутренности изъедены раком.
– У меня?! – выпалил Адамсонс и застыл. Ладонь замерла на холодном стекле, а зимний пейзаж поплыл перед его глазами и зарябил черно-белыми полосками, как экран испорченного телевизора.
– У вас, у вас,– звучал за спиной голос Берзиньша. Высморкавшись, он продолжал: – Надо же, после Нового года в Прибалтике обещают морозы, настоящие сибирские морозы!
– С чего вы взяли, что у меня рак? – возмутился Адамсонс и, повернувшись, пристально посмотрел на товарища по палате, который лежал, облачённый в синюю фланелевую пижаму.
Вместо ответа Берзиньш пожал плечами и сделал глоток минеральной воды прямо из бутылки.
– Я вас на полном серьёзе спрашиваю!
Берзиньш молчал. Наконец, тщательно вытер губы, сложил очки для чтения и, свернув газету, добродушно поинтересовался:
– Сколько вам лет, Адамсонс?
– Ну, шестьдесят четыре.
– М-да… Надежды, что поумнеете, нет… Это, почтенный, раковая больница… Онкологическая, о чём и гласит вывеска у парадного входа.
– Меня положили сюда на обследование, для сдачи анализов. Здесь лучшая аппаратура!
– Тридцатого декабря?
– Сейчас попроще с местами.
– Вы же ветеран войны, пользуетесь всевозможными льготами. Как говорится, окружены заботой.
– Разумеется… Но я ведь практически здоров, возрастная норма. Врачи заставляли принимать слишком много лекарств, загубили нутро, от этого и проблемы.
– Ну-ну, кожа да кости – типичный раковый больной. Лучше в зеркало на себя посмотрите... А родственникам, как пить дать, сказали, что облучать поздно, а оперировать нет смысла – сердце не выдержит…
– Заткнитесь!– Адамсонс облизал пересохшие губы. – А сами вы, где? На курорте, что ли?
– Я спасаюсь наркотиками. Только и всего. Приговор вынесен – неизлечим! – Горько усмехнувшись, Берзиньш помахал костлявой рукой в потолок.
– Наркотики… Морфий, что ли?– Адамсонс вдруг заметил пульсирующую жилку на запястье Берзиньша. Морщинистая кожа вздымалась и опускалась, словно содрогающиеся от ударов сердца, бока ящерицы, греющейся на солнцепёке.
– …и морфий в том числе. У вас много денег?
– Денег? Пенсия.
– Пенсии слишком мало, чтобы умереть.
Адамсону в какой-то миг показалось, что этот невысокий плешивый человек, что в двух шагах от него с блаженством вытянувший согретые красными шерстяными носками ноги, просто ненормальный. Адамсонс, невольно сделал шаг назад, наткнувшись на подоконник. Это казалось невероятным, ведь Берзиньш так здóрово рассказывал о Рейгане, о югославских таблетках и о гипнозе, был знаком, по его словам, со многими известными деятелями искусства и науки.
А Берзиньш, уставившись на него прищуренными глазами, продолжал говорить, смакуя каждое слово:
– Когда же начнётся настоящая боль, за каждую ампулу будете отстёгивать! По червонцу. Боли станут невыносимее и повторяться всё чаще и чаще, а деньжат становиться всё меньше и меньше.
– Но почему я должен платить?
– Для того, чтобы морфий не разбавляли водой из-под крана. А сейчас всплеск наркомании… Вы же станете скупиться, попытаетесь жаловаться, останетесь при бесплатной медицине и будете орать как резаный… – На этом месте Берзиньш смолк и, взяв с прикроватной тумбочки, том «Швейка», завершил разговор. – Хорошая книга, успокаивает…
Адамсонс уселся на кровать и какое-то время наблюдал, как его товарищ по палате всё с той же ухмылочкой на губах читает. Часы показывали уже десять вечера. Дежурная медсестра, раздав лекарства и сделав инъекции, пожелала счастья в Новом году, а неизлечимо больной Берзиньш с улыбающейся физиономией читал «Швейка». Адамсонс стыдился того, что утром угощался изюмом, предложенным его соседом по койке, который был, якобы, вкусным и богатым солями. Это было невыносимым, и Адамсонс сбежал в туалет, где, взобравшись с ногами на унитаз, выхватил из пачки сигарету. Разумеется, курить было категорически запрещено, но как бы там ни было, нужно же было как-то успокоиться. И вот струйка дыма медленно поплыла к зарешёченному вентиляционному люку. В помещении площадью не более квадратного метра еле слышно журчали канализационные трубы, а от пола доносился запах дезинфекции. Я только на обследовании, подбадривал себя Адамсонс, на обследовании! Здесь японские врачи и хорошая аппаратура, нет, хорошие врачи и японская аппаратура… Что там старик болтает. Обследование есть обследование. Адамсону невольно вспомнился месяц проведённый в больницах – апельсины, которые приносила невестка, болгарские соки, «Боржоми» и отварная говядина, а также сдача крови на анализ из вены и пальца, рентген, кардиограммы, различные инструменты, трубочки и шланги, которыми он был утыкан всё это время с обеих сторон. Врачи в белых халатах, которые говорили – ещё немножко и хоть на танцы. Они интересовались какой у него стул, не беспокоят ли боли по ночам, назначали уколы и таблетки, и всё для того, чтобы в конце концов перевести сюда. Вчера сын перевёз его на своих «Жигулях», помог выбраться из машины, в качестве новогоднего подарка преподнёс небольшой радиоприёмник, а при расставании наказывал слушаться врачей, ведь даже больничная койка, мол, и та уже лечит. Это точно, лечит, размышлял Адамсонс, жадно затягиваясь сигаретой. Терпение нужно и время. Но всё же больше приступов не было с того далёкого вечера, когда он смотрел телевизор. Шёл второй период, результат был равный, а боль возникла внезапно, казалось, конец… Ничего, примчались, сделали укол, обошлось. То ли язва, то ли воспаление какое. Доктора разберутся, ведь даже сердца людям меняют. А Берзиньш сам обескуражен, понапридумал бреда, по больницам скитаясь.
Берзиньш продолжал чтение. Адамсонс вынул из прикроватной тумбочки приёмник. Зазвучал эстрадный концерт. В тумбочке лежала и фотография внучки – Линдочка улыбается, на её голове, будто бабочки уселись, белые банты, а на праздничное платье только что приколота октябрятская звёздочка. С краю фотографии неуверенным детским почерком первоклассницы выведены буквы: «Дедуля, выздоравливай поскорей. Линда». Воспоминания о маленькой шалунье согрели душу Адамсона. Линду прошлым летом на даче укусил клещ. Паразит незамедлительно был удалён, но в семье ещё долгое время переживали, не тот ли это клещ- переносчик болезней? Адамсонс протянул фотокарточку через узкий проход между кроватями.
– Вот, внученька!
– Не косит ли она немножко? – спросил Берзиньш, тщательно исследовав снимок.
– Линда? Да вы что?
– Ну, ладно-ладно. А сколько у вас внуков?
– Четверо. Линда младшенькая.
– Угу-у, – протянул Берзиньш и снова принялся за чтение.
– А у вас?
– У меня? Ни детей, ни внуков.
– Жаль. Дети – наше счастье.
– У вас квартира большая?
– Три комнаты, две из них изолированные.
– Ну, теперь одна освободится.
– Как освободится?
– Почтенный, что вы строите из себя героя Малой земли? Конечно же, освободится! – Берзиньш долго отхаркивался в носовой платок. – Вас сюда привезли, чтоб вы отдали здесь концы. Сунули к смертникам, чтобы «утку» вам не подносить, да и внучат не травмировать…
– Я позову врача!
– Извольте.
– И позову. Вас выставят из больницы.
– Метастазы уже поразили печень, поджелудочную, кишечник, медленно вгрызаются в позвоночник, ещё малость и сдадут нервы, вы станете абсолютно бессильным и беспомощным.
– Замолчите!
– У вас помутится рассудок, будете орать ещё громче, чем вы сделали это сейчас. Будете рассказывать, что скоро поведёте малышей на карусель и пытаться убедить каждого санитара, что вы здоровы как огурчик, а на самом деле будете насквозь гнилым.
– Вам место в тюрьме! Среди хулиганов.
– Я, почтенный, двадцать лет оттянул в Сибири.
– Вы?
– Имею честь сообщить вам, господин обер-лейтенант,– Берзиньш наконец оторвался от книги.– Я ведь тоже ветеран! Воевал в рядах латышского легиона СС.
– И теперь вы здесь, в этой палате?
– Всё верно, в палате для ветеранов войны. Знаете, за деньги и не то ещё можно сделать, вечную жизнь только не купишь.
– Да-а,– прошептал Адамсонс.– Докатились.
Он стал пристально изучать Берзиньша, правда, на пижаме вместо эсэсовских молний и черепа был лишь вышитый красными нитками номер отделения.
– Может татуировку показать?* – любезно поинтересовался Берзиньш и улёгся на бок, подпёрев голову рукой, согнутой в локте. – Высший класс, Только вот сразу после войны погорел. Schweinerei. Меня по этой фрицевской наколке и замели. Такие вот пироги… (* - У всех эсэсовцев были татуировки, указывающие группу крови.)
– Когда?
– В сорок восьмом. Пытались мы на лодке удрать в Швецию. Напоролись на пограничников. Эх-х! Нужно было в сорок пятом рвать когти в Германию!… У любовницы был, перебрал, вот и проворонил лихтер… Оказалось, к счастью, тут же, у Лиепаи, по ним торпедой с подлодки, все пошли на корм рыбам.
– Так три года вы скитались по лесам?
– Да, бандитом был или лесным братом. Как вам угодно. Мне повезло. Ещё не хватало, чтоб поймали заодно с Далманисом. Тот главным был у лесных братьев. Я шёл прямиком к хутору, где он прятался. Хутор назывался, кажется, Букас. Вынырнул из кустов, смотрю, прямо перед носом солдаты и истребители. Кто-то продал. Далманис отстреливался до последнего, знал, что крышка… Наконец, живым его взяли, привели к начальнику, тот спрашивает, ну, что, пташка, спета твоя песенка… Далманис ничего не сказал, только оторвал зубами у чекиста кончик носа. Парень был не промах… – ровным голосом рассказывал Берзиньш.– А парторг наматывал круги на дамском велосипеде. Такой большой, здоровенный малый. Тоже мне вояка! Этому казалось, вот бандиты и обезврежены, пойдёт в округе новая жизнь, начнётся колхозное строительство… На собраниях об этом только и твердили… Я его из русского автомата, знаете, почтенный, ППШ с круглым диском. Партиец только взлетел на
