сверху донизу. Возле ключицы билась жилка, грудь под тонкой материей едва намечалась, тонкие сильные лодыжки загорели, ступни в дешевых дерматиновых босоножках запылились, зато пальцы были прекрасной лепки. С высокого, нездешнего, привычного к грубой обуви, почти балетного, взъема они легко сбегали вниз, словно с утеса, такими пальчиками разве что касаться тихой волны на далеком острове… Розовые ногти образовывали янтарное ожерелье, и лежали полукружьем плотно - один к одному, ни один палец не смел возвыситься над собратьями, даже большой палец являл гармонию с соседом, они были ни длинны, что бывает часто, ни коротки, что еще неприятней, а, невзирая на пыль и агрессивную среду, чисты.
Пальцы и ступни жителей Захолустья, не говоря об элементарной гигиене, изуродованы многолетним, из поколение в поколение, ношением тяжелых сапог и унтов, и уже на генетическом уровне грубо скроены, даже у женщин. Дабы устойчиво стоять в стремнине горной речки, уверенной поступью ходить по тайге, одолевая бурелом, а также шлепать босиком по свежевымытой избе.
Вообще, эта тема вместе с портянками окончательно достала меня в армии. Зато в казарме я открыл для себя «битлов». Конечно, я что-то слышал о них и раньше. Но для меня эти «жучки-ударники» были кумирами мезозойской эры, с грифами гитар, выточенными из бивней мамонтов. После пары глотков портвешка за углом школы, между танцами, мы тащились под записи панковских команд и рэперов Британии и Штатов. Ну, еще от «Кино» Цоя, понятно. А битлы? Пусть отдыхают на пенсии. Но на втором году срочной службы, когда я перешел в касту «дедов», в наш полк прибыл лейтенант-двухгодичник (между прочим, после окончания московского института), и приволок с собой магнитофон и кучу записей the Beatles. На дембельских правах я крутил песенки Леннона-Маккартни в каптерке день и ночь. Поражало, что эти парни, немногим нас с лейтенантом старше, умели слить воедино мелодию и смысл, передать настрой молодого поколения – аж крышу сносило! Битлы пели о любви. Ничего нового. И я о том же: «When I saw her standing there». Вот что, не размазывая сопли, случилось со мной, когда я впервые увидел Лориго. И пальчики на ее ножках тут вроде не причем. Хотя логика в таких случаях, сами знаете, бессильна. She was just seventeen, you know what I mean. Ну, ты понял, чувак, о чем я, поется в песне «битлов». Далее про танцы-жманцы. Этого у нас с Лори не было. Она была младше меня на два класса. А в остальном парни из Ливерпуля взяли цель в «вилку» и перешли на поражение:
Well she looked at me, and I, I could see that before too long I'd fall in love with her.** Она взглянула на меня, и я сразу увидел, что в недалеком будущем влюблюсь в нее.
Но то - песня. Ля-ля-тополя. Сразу-то не врубился, что влюблюсь. Торкнуло что-то, и все. Да и смотреть-то было не на что, между нами, мальчиками говоря. Ни буферов, ни попы, ничего того, на что онанируют подростки. И лет ей было меньше семнадцати – где тут что увидишь? Стояла эпоха диско-рэпа, и тогда я не знал, что «битлы» переживут всех и окажутся великими. То есть для всего мира они уже были великими, но мне еще предстояло это открыть.
…Розовое ожерелье дрогнуло, пальчики поджались, ошпаренные моим взором. Лори затрепетала ресницами, крутнулась на месте, больно хлестнув по подбородку косой. Дверь хлопнула.
Я сбросил с кровати журнал, прижал ракушку к уху: река явственно зашумела на таежных перекатах. Но ракушки в речках не водятся. Может, она из, моря, куда впадает Тыя. Девчонка сказала, что там когда-то кочевали ее предки из рода выкороев.
Наверное, это был рок. Не тот, британский. Рок. Судьба, что ли… Крутой маршрут, чувак. The long and winding road.*** При первом же знакомстве девчонка сказала о болезни. Кто ж знал, что истинная любовь это болезнь?
____________________
*Из песни Young Boy сольного альбома Пола Маккартни Flaming Pie (1997)
**Из песни, которая открывает первый альбом The Beatles “Please Please Me” (1963)
***Песня из альбома The Beatles «Let It Be” (1970)
03b. Бассаров. Предбанник рая
Когда в школе начались выпускные экзамены, воздух в Захолустье стал цвета несорванной голубики и будто загустел – пожалуй, его надо было глотать, а не дышать им. К концу дня першило в горле, у дворняги Гарнира слезились глаза. У людей тоже. Лори готовилась к сочинению и жаловалась на головокружение. Бабка Еремеиха с первого этажа, которая славилась тем, что беседовала с телевизором, и вовсе захлопнула форточки, перестав выходить греться на скамейку во дворе. Я уж подумал, что соседка померла. Стараясь не скрипеть половицами, я подходил к ее двери и с облегчением слышал: “бу-бу-бу!” - хозяйка спорила с диктором Центрального телевидения, ругая Советскую власть.
После ранней весны таежный огонь набрал силу к лету. Еще в апреле в пивнушке у комхозовской столовой мужики говорили, что видели медведицу с медвежонком на окраине поселка, она рылась на помойке возле Баунти. Хотели пристрелить, побежали за ружьями, но районный охотовед запретил, и медведицу прогнали в лес автомобильными гудками, при этом медвежонок на ходу лихо, по-ковбойски, запрыгнул на мать.
В наш барак влетела глухарка – серым комочком, неистово хлопая крылышками, птица металась по коридору. Это вызвало энтузиазм малышни и лай Гарнира, но глухарке удалось вырваться в разбитое лестничное окошко.
Зверье и птицы жались к поселку. По радио сообщили, что пожары перевалили через Куанду, и пошли верховым огнем долиной Малого Амалата.
Но главным показателем близкого пожара были не кашель жителей и сажа на белых фартуках выпускниц (Лори жаловалась), а опустевшая пивнушка.
Пиво в Захолустье не делали, а привозили бочками из Сосновска, а это почти сто километров грунтовки, пробитой в просеке. В конце недели добровольцы дежурили у лесопилки, жгли костры. Лишь только разбитый ЗИЛок, тяжело заваливаясь вбок и дребезжа бортами, появлялся на дороге, пацаны седлали велосипеды и что есть мочи гнали по Бродвею, восторженно вопя: «Везут, везут!..»
Не удивительно, когда тяжелые бочки с “жигулевским”, других марок не было в помине, еще только скатывали по жердям во дворе столовой, к дверям пивнушки сбегалось мужичье с бидонами, канистрами и трехлитровыми банками. Однажды мы с Харей заявились с детской ванночкой. Очередь грохнула от хохота. Не обходилось без споров и ругани, но драки пресекались в зародыше, и все молчали, когда вне очереди наливали добровольцам, дежурившим у лесопилки. Вторым по негласному уговору шел «открывальщик» бочки.
Обычно хозяйка заведения, рыженькая Шура, мелко завитая перманентом, спрашивала у очереди: «Есть кто бочку открыть?» Тут же находился умелец, брал инструмент и ловко всаживал насос в бочку.
Залетные и командировочные радовались, что так удачно зашли, на свежую бочку. Наивняк, пиво в Захолустье всегда было свежим! Или его не было в розливе и в натуре.
Официально пивнушка называлась буфетом. «Буфет при ОРС Бамбуйского отделения треста ”Бурятзолото” Мингео РСФСР», как гласила табличка, был образцово-показательным. Красный вымпел с профилем Ленина гордо плыл в табачном дыму над банками пива и непричесанными головами. С началом известных перемен подвыпивший бамовец хотел сорвать вымпел, но местные не дали, и, раскачав, - “взялись, и-и раз!” - выбросили реформатора на улицу, где его при счете «три» укусил Гарнир.
Собственно, понятия вышибалы у нас не существовало – его функции испокон веков исполняла коллективная воля. Драк в пивнушке никогда не случалось. Желающие выяснить отношения, не сговариваясь, шли во двор.
«Не курить!», «Да здравствует!..», «За распитие спиртных напитков штраф 10 руб.» –блеклые предупреждения осеняли белоснежный чепец с брошью. Буфетчица Шура беспрерывно жевала серу – смоляной сгусток местного чуинг-гама, не глядя, наполняла банки пенистым напитком, одним глазком оценивала сдачу, лениво переругивалась с выпившим клиентом, хихикала в ответ на шутки другого, помоложе, и гляделась в зеркальце, поправляя чепец и брошку. И все это она делала синхронно, клянусь! Шуру ценили и за то, что своим она никогда пиво не разбавляла.
Столики были заляпаны пивом и рыбной чешуей. Меж столиков ходил завсегдатай Харя и продавал вяленых хариусов. Обычно вместо денег Харе предлагали выпить. Конечно же, несмотря за грозные вывески, в буфете и пили, и курили, но при соблюдении немудреных правил: не шуметь, водку и пачки с куревом на стол не выставлять.
Возникала пьяненькая старушка и протирала столики. Наливали и ей. Взамен она приносила кружки и граненые стаканчики. Посуды катастрофически не хватало. Трехлитровая банка шла по кругу, как золотоносная проба. Очередник, прочувствовав важность момента, менялся в лице, перед глотком оно обретало пафосный вид, будто его, не сходя с места, должны принять в ряды партии. Уточнение: в члены коммунистической, не геологической партии.
По вечерам в Захолустье особенно зимой, было нечего делать, разве что сидеть в пивнушке, даже если пиво выхлестали за выходные. Или податься в Баунти, но это летом, коротким на севере. А здесь в любое время года можно после работы втихую распить чекушку или красненькую, взяв горячее блюдо в столовке за углом, перекинуться новостями и костяшками домино. Ни сухой закон, ни отмена оного, будь он неладен, ни реформы не повлияли на дела буфета, его клиентуру и качество услуг. Они были такими же - ненавязчивыми. Разве что появилось пиво с иностранными этикетками, читай, хуже по качеству, да водку сменил разведенный под столом спирт. И наоборот. Хотя образцово-показательный буфет и был, по-моему, настоящей дырой, но когда шагаешь темным вечером по деревянным тротуарам, волоча за собой полосы густого тумана, а мороз и едкий дым котельных буквально ест твое лицо, и ты наконец толкаешь дверь пивнушки; в глаза ударяет тепло желтого света, и ты видишь пьющих разговаривающих людей, а жующая серу рыжая Шура улыбается из-за прилавка, - точка общепита кажется чем-то иным, если не предбанником рая, то отдушиной, что ли, хотя и порядком прокуренной.
Пленка 04b. Бассаров. Концерт по заявкам
Эта обшарпанная пивнушка была глотком свежего воздуха, светом в окошке для вконец обездоленного люда. К грязному, со стертыми ступеньками, крыльцу постоянно лепились разного рода попрошайки. Местных бичей, работяг, пропивших до майки-тельняшки свои подъемные, и за глоток пива готовых на все, никто не гнал, но и не привечал. С ними просто не здоровались. Переступить порог райского заведения они не смели – Шура за тем следила строго (неофита, нарушившего неписаное правило, она как-то наотмашь отхлестала мокрой тряпкой – насилу откачали болезного). «Неча, блин, - жевала она серу за пивной стойки, - неча, понимаешь, антисанитарию тута разводить!.. Пьянь… рвань… срань…»
Впрочем, сердце у Шуры было доброе, и через пару часов царица прилавка выходила на крыльцо, где похмельная братия топталась вперемежку с дворнягами. И придумывала работу для отчаявшихся.
- Вон энти бочки, блин, - поправляла она брошь на чепце-короне, жуя серу, - перекатить, блин, в тот угол, а тую бочкотару составить в два ряда. Жива-а!
И ошалевшая от нутряной засухи
