«Маленькие рассказы-25» 2-й тур 7-я группа 1-й поединок

Сегодня, одновременно выставляю два поединка в этой группе. Кто зашёл на этот поединок, зайдите сразу на 2-й и проголосуйте за оба поединка.
Тема – любая.
Жанр – любой прозаический. То есть: маленькие рассказы, миниатюры, зарисовки, сказки, притчи и так далее и тому подобное.
Объём:
Верхний предел – 5000 знаков с пробелами
Нижний предел – 1000 знаков без пробела

Оценивать поединки может любой автор Фабулы, независимо писатель он или поэт. То есть любой автор Фабулы, независимо от того, участвует он в конкурсах или нет, может проголосовать за понравившийся рассказ. И его мнение будет учтено.

Не имеют право голосовать:
1) Гости
2) Анонимы
3) Клоны

Оценивать рассказы следует, примерно, по таким критериям.
Содержание: соответствие, сюжет, интрига, концовка. Не обращая внимания на буквы, словно вы смотрите фильм.
Повествование: стиль, герои, эмоции, ошибки. То есть, то, что зависит от автора.
Каждый голосующий имеет права каждому автору поставить 0, 1 или 2 балла, по принципу:
0 баллов – рассказ не очень;
1 балл – нормальный рассказ;
2 балла – рассказ хороший.
То есть, все возможные оценки: 2:2,   2:1,   1:2, 2:0,   0:2   1:1,   1:0,   0:1,   0:0.
Не забудьте указать в пользу какого рассказа.
За победу в поединке даётся 2 очка, за ничью – 1 очко, за проигрыш – 0 очков.

ГОЛОСОВАТЬ В СВОИХ ПОЕДИНКАХ, КОММЕНТИРОВАТЬ СВОИ ПОЕДИНКИ ДО ОБЪЯВЛЕНИЯ РЕЗУЛЬТАТА – НЕЛЬЗЯ!!!
ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛЮДАЙТЕ ЭТО УСЛОВИЕ!!!

Итак, в этом поединке встречаются рассказы «Галинка» и «Суфлёр».



Галинка

Просто так стоять в закопченном углу классной комнаты и ковырять пальцем шершавую стену было скучно. А еще ее глодала обида на учителя, который совсем не попытался понять: она должна была треснуть учебником этому каланче Мишке, не дожидаясь окончания урока. Ну и что с того, что пришлось вставать на стул, чтобы дотянуться до его лохматой башки?  Терпеть обиды?
Галинка помнила, как впервые вошла в этот просторный класс со светлыми надеждами и распахнутой душой обычной деревенской девчонки, уселась за первую парту, стянула повязанный на голову белый платок и услышала в начале совсем неприятный шепот за спиной, а потом откровенный язвительный смех. Права была Муська: в платке бы не засмеяли. Но в нем было тесно и неудобно вертеться по сторонам, а отсутствие волос, сбритых из-за незнамо откуда взявшихся вшей, ее совсем не смущало.
«Лысая!» Это было в прошлой четверти. А сейчас у нее на голове нежный белый пушок, торчащий ежиком, но Мишка все равно обзывается. Вот и пусть почесывает свой вихрастый затылок, а она его подкараулит после уроков и еще с лестницы даст портфелем, если удастся дотянуться.

Класс внимательно слушал учителя. Они все были разновозрастные, каждый со своим характером и старанием, объединенные одной общей целью: учиться ради знаний для построения светлого будущего. Пережившим войну возле передовой, укрываясь от снарядов, затем изведавшим горечь полнейшей хозяйственной разрухи государства, в считанные месяцы, переставившего экономику на военные рельсы, в итоге потерявшим драгоценные годы детства старшим ребятам было горько и завидно: с какой легкостью мелюзге дается учение.
Мишка был и по росту, и по возрасту больше всех, а уже второй год в одном классе, оттого и сильнее других злился на мелкую новую учительскую любимицу. Лысая Галинка схватывала знания на лету, красивее писала на пустых полях старых газет, быстрее всех решала математические задачки и тут же принималась оборачиваться на других, отвлекая своим любопытством.
Вот и в этот раз он не выдержал и крикнул: «Уймись, лысая!» Теперь, глядя на высунутый в его адрес острый язычок вредной девчонки с отчаянием осознавал, что и с этим заданием он не справиться.

– Галина, лицом в стену! К классу не поворачиваться! – строго одернул чересчур резвую девочку учитель.
Маленькая упрямица с минуту постояла, уткнувшись лбом в оголившуюся дранку перегородки, затем медленно вдоль стены пробралась в другой угол, потопталась на месте, и так же тихо направилась в третий угол, по пути выглядывая, что же интересного происходит за окном. К классу она не поворачивалась, как и было наказано. Ученики пыжились, старясь сдержать смех, зажимали кулачками рот. Над заданием уже не думал ни один. Как только Галинка приблизилась к яркому белому пятну двери, спокойно выжидавший этот момент учитель, схватил ее выше локтя и вытолкнул вон из кабинета.
– После уроков с матерью придешь! – донеслось в след.

Плакать не хотелось. А зачем? Муська не за это, так за другое отругает. А задачку она решила, и заслуженную пятерку ей Александр Михайлович все равно поставит. Надо продумать план мести Мишке. Все из-за него.
Галинка вспомнила, с какими радужными ожиданиями садилась с матерью в поезд. Они ехали в Мурманск, в большую светлую квартиру, в которой жили родители до войны и откуда ее мать Муську эвакуировали с другими детьми. Сейчас они перебирались поближе к отцовой родне. Но с поезда их сняли, как многих других, и определили жить в опустевших приграничных районах Карелии. Позднее уже кто-то шепнет, что город был разбомблен отступающими фашистами и мало какие из довоенных домов уцелели. Возвращаться было не куда. Муська долго рыдала в подушку, привыкая к тяжелой вдовьей доле, которая на расстоянии от семьи ощущалась в разы сильнее. Девочке временами казалось, что она мудрее своей малограмотной матери. Та даже конфеты толком спрятать не может, и потому стараниями расторопной дочки в красивые обертки завернут порезанный одинаковыми ровными брусочками хлеб. Попадет, может быть, не очень скоро.

– Галинка, а ты чего тут сидишь? – с участием спросила пожилая высокая учительница с красивой прической.
– Я все решила – отдыхаю.
– Молодец, что решила. Пойдем в учительскую пить чай с конфетами? У меня сейчас как раз нет урока.
– С конфетами! Идем конечно! 

Когда Александр Михайлович на перемене, проходя мимо, заглянул в приоткрытую дверь учительской, его возмущению не было предела: на табуретке посреди кабинета стояла девочка с ореолом светлых коротких волос на головке и под громкое одобрение довольных учительниц с важным видом декламировала стихотворение Симонова «Жди меня, и я вернусь».



Суфлёр

В промозглый осенний вечер, когда очертания деревьев и домов в подсветке подслеповатых фонарей кажутся декорациями ещё не сыгранного спектакля, с интригой, пока скрытой от посторонних глаз за огоньками зашторенных окон, по мокрой брусчатке неторопливо шёл сутуловатый человек, приподняв воротник мешковатого демисезонного пальто, глубоко надвинув бесформенную шляпу с обвислыми полями. Блики от фонарей отражаясь, искорками пробегали по влажным после недавнего дождя камням и перебегали на асфальт. Редкие прохожие спешили в свои уютные и не очень квартиры, а он не спешил. Дома его никто не ждал. Даже собаку, и ту, он не решался завести, не то, что семью. Он просто не думал об этом. Продолжая жить в своих, уже никогда не осуществимых мечтах. Он шёл на встречу. Раз в году. Всегда в это малолюдное время. Вот уже ряд лет он шёл туда, где осталась его любовь, боль, пролетевшее так стремительно время несбывшихся надежд. И всё же, несмотря ни на что- счастья. Оно ведь у каждого своё. Своё.
Через какое – то время человек подошёл к огороженному прогнутой металлической сеткой участку, за которым угадывались при свете яркой луны мрачноватые развалины некой постройки. Осторожно, стараясь не порвать пальто об острые выступы, пролез во внутрь, через давно никем не залатанный лаз, пошёл по битому кирпичу и строительному мусору, явно разбираясь в нужном ему  направлении.
- Какая круглая луна,- отметил он.- Говорят, что к проблемам. Впрочем, какие уже проблемы могут его ожидать? Нет уже для него таких проблем. Уже нет.
Шарахнулась в сторону с шипением , сверкнув жёлтым глазом облезлая кошка. С грохотом прокатилась рядом консервная банка.
Ну вот, кажется, и пришёл. Человек подтащил пустой пластиковый ящик. На кабельную катушку, как на стол, выставил из потрёпанного старомодного портфеля бутылку недорогой водки, пакетик с припасёнными бутербродами, пачку крепких сигарет. Неторопливо, словно выполняя только ему ведомый ритуал.- Да, это примерно то место. Точнее, уже не возможно определить. Впрочем, это и не так важно. Тут родилось и разрушилось его хрупкое, такое иллюзорное, но до боли чарующее чувство сопричастности.
Он откупорил бутылку. Налил в чисто протёртый стакан немного водки, на четыре стороны плеснул её, затем налил и для себя. Выпил. Закурив, задумчиво опустился на ящик и, как будто видел что-то там, за темнотой, открывшееся только ему.

И вот его цепкая память, словно из миражной дымки возвела перед ним здание театра, которое так долго находилось на этом заброшенном несколько лет участке.

Приговор был окончательным. Реставрации не подлежит. Страшное слово. В котором ощущается слепой рок. Безжалостный приговор судьбы. А он видел картины, казалось навсегда покинувшие это сакральное для него место, где смешалось всё;- высокое с низким. Взлёт духа и мелочные интриги. Но, это была жизнь. Живая, ежесекундная. Жизнь отданная мрачноватому помпезному холлу, старым пожелтевшим афишам, не выветрившемуся  запаху старых портьер и кулис. Грима и всего того, что ощущаешь только здесь и больше нигде.
Человек глубоко вздохнул ноздрями воздух, будто пытаясь уловить ускользающий запах памяти. – Вон, примерно там, находилась сцена, а рядом и его « ракушка». Суфлёрская будка. Сейчас такие найдёшь разве что в глухой, отдалённой провинции. А ведь раньше… его с иронией называли « кротом сцены».  Нет, это не обижало. Совсем. Он гордился своей маленькой будочкой, где казалось, что именно он, был невидимым центром сцены. О, он наизусть знал все роли. И мужские, и женские. Мог бы, казалось заменить на сцене любого. Так ему по крайней мере казалось и грезилось по ночам. Нет, он не подсказывал текст. Он- дирижировал и… театр вибрировал , дышал, отвечал ему непередаваемым  чувством интимного соприкосновения к творчеству. Он жил только им, этим чарующим и безжалостным демоном, по имени ТЕАТР. И, возможно, это грех, подчинил ему всего себя, без остатка, свою жизнь, своё время и даже вот семью не завёл, так как словно одержимый существовал только тогда, когда занимал своё место под сценой, когда зажигались неспешно софиты и рампа, когда до него доносился пробегающий по залу шелест голосов зрителей и гас в зале свет, предвещая очередное чудо. Чудо, которое не становилось привычно обыденным от спектакля к спектаклю. Он не  отбывал положенные часы, как некоторые, чего греха таить, актёры, Чтобы быстрее заняться своими, такими далёкими от театра делами. Он это видел, и тогда так обидно и тоскливо становилось ему, словно предавали его самого. Так, невзначай, даже не думая об этом. Хотя, были и другие, кто несмотря на годы и казалось навсегда закреплённые реплики и мизансцены каждый раз вносил новое, живое. И тогда воскрешал театр, сею секунду, миг, вознесённый талантом и болью, без которой актёр становится лишь говорящим манекеном, без проживания, это лишь более или менее удачная пародия на человека, не более. А