скрипнула и плавно отъехала в сторону. Из нафталиновой темноты шкафа выплыло хитро улыбающееся лицо Ягеля. Варишь как ошпарило. Что за бред собачий. Тсс, - прошипел Ягель. Не рычи.
Куда собрался? С этой швалью якшаться? Ты же смотрящий, твою мать.
Ягелю было в шкафу тесно, стоял он сложившись в три погибели. Выйдя наружу и разогнувшись, он казался самым настоящим великаном почти стереотипной славянской внешности. На этот раз он был в кожаном плаще на пропотевшую пятнами тельняшку. В руках у него был молот. Не молоток, а именно молот, как из мультфильмов про супергероев. Кто-то бесповоротно получит сегодня п-ды, понял Варишь.
Ягель навалился на служащих с ранцами резво, нахрапом. Особого сопротивления не наблюдалось. Только смирение. Молот был хорош. Варишь смотрел на происходящее, не понимая что он испытывает. Скорее, смятение. И нарастающее чувство побеждающей справедливости. Ягель всё же был его смотрителем. Или смотрящим?
Ты особо не утруждай себя этим матанализом. Только голову сломаешь, сказал Ягель, когда они закончили упаковывать отработанный служебный материал по пакетам. Пакетов в доме не хватило, пришлось занимать у Лаптевой. Соседка игриво подмигнула обоим, но времени на неё не было. Будешь погружаться в это всё, забудешь о главном. Забудешь о главном - вспомнят за тебя другие. Вспомнят другие - съедят с говном. Вот как сегодня чуть не съели. И ты старайся лишний шум не устраивать. Ни к чему это. Зови в следующий раз гостей в дом. Чтобы по домашнему, без соглядатаев.
Порешили так: ночью пойдут к Ягодищевым. Сдадут все прежние наработки, согласуют план-график на март и будут собирать первичку. Ягель был твердо уверен: инцидент с близнецами только начало долгой игры в кошки-мышки. Всех смотрящих нынче фаршировать взялись. Чайкина прошлой ночью в порошок стерли, Землистой печень отбили, Ступеньдяев успел скрыться, говорят, в Самойск драпанул. Вот времечко-то наступило. Скажи, Глеб? Хорошо, твой отец не застал. Ему бы за нас стыдно было.
Глеб Аркадьевич Варишь. Тридцать один год. Ранее не судим. Наружность благообразная, нрав мирный. Образование светское. Место работы временно отсутствует. Семьей не обременен. Подпольная кличка: «смотритель». На нём замыкаются восточные ветви Шинайского древа и южные Махомбахи. Вот краткий синопсис. А подробности придется вам самим добывать, други мои.
Лицо говорящего было скрыто мятым сероватым сумраком кабинета. Собственно, это был не кабинет, а заброшенная комната для персонала такой же заброшенной гостиницы «Солнышко». Неликвид и банкрот, а снести не дают. «Солнышко» стояло как ком в горле у власть предержащих. Словно мерцающее хитином насекомое, многоэтажка использовалась теневыми воротилами, деклассированными элементами и потерявшими себя подростками.
Слушающие в количестве восьми человек сидели в подавленном состоянии. Что уж хорошего. Варишь определился, закрепил пару с Ягелем, вышел на контакт с Ягодищевым и очертил мартовский контур. Впечатляющие успехи для дилетанта. Учитывая печальную историю отца-неудачника. Далеко пойдёт, перешептывались следопыты-каратели. Атмосфера напоминала поминки, но без буфета.
Ягель посмотрел на спящего Варишь. Как ребенок спит. Посапывает. Чуть пальцы не сосёт. Вот же история нас как кости мечет. А кому ж надо это, так и вовсе неясно. Ягель отхлебнул из походной фляжки и в ушах зашуршало. Смотритель должность тяжёлая. И раздавить может. А смотрящий и того хуже. Загонят в угол и насмерть прижмут.
Природа Саблеева была не просто внешней составляющей, декорацией, а полноценным участником. Почти полностью уничтоженная городскими реалиями, она парадоксальным образом только окрепла и выступала тайным крестным походом то здесь, то там. Река, рассекающая город надвое, его же и сливала воедино, держа обе половины в добровольном подчинении. Культура в Саблеево была под стать городу. Страшноватая, забитая, приземистая. Без оглядки на будущее, с трудом вспоминающая прошлое, ненавидящая настоящее. Саблеево было словно собрано из деталей конструктора. Вокзал, роддом, поликлиника, несколько школ и детских садов. Дом культуры и отдыха. Все как по трафарету, как и во многих других городах. И всегда немой застывший вопрос: зачем? Ягель не знал ответа, но догадывался, что его не существует. Как собственно и вопроса.
Я и есть Саблеево. Все его тёмные переулочки, закручивающиеся спиралью, аптечный обморочный отсвет «старого города», глянцевый фиолет «нового». Каманский рынок, автобаза, сетевые гиганты, торговый центр Маяк, всё, что живёт и чем живёт Саблеево - всё это я. Маленький, плотно сбитый человечек раскачивался на привинченных к потолку качелях. Я, Хреновицкий Артур Гидлянович, плоть от плоти землица русская, саблеевская. Город - моя кровеносная система.
Голубика высосала остатки мозга из птичьего черепа и громко рыгнула. Мозг был свежий и пахнул оборвавшимся полётом, хмельным помётом и городскими помойками. Голубика покачала головой: ишь. Ишь! Как Саблеево оскудел. Даже голуби другие стали. Жирнее да рыхлее. И кости гвоздём отдают. Баба я старая, а Саблеево ещё старее. Эй, Ягель, мать твою. Где баян?
Ягель услужливо притащил сияющий советским малахитом баян и отрегулировал ремень на спине у Голубики. Та плотоядно закрякала, выпятив седую голову. Глаза Голубики разгорались красноватым светом. Тонкие, обезображенные артритом пальцы в перстнях легли на кнопки баяна. Ягель похолодел, предчувствуя музыку.
Варишь полз под вагонами, затаив дыхание и вжимаясь в узкое пространство. Грядущее столкновение с Хреновицким наполняло сердце сладким ужасом. Картина баталии уже почти оформилась в голове. Да, тяжела шапка смотрящего. Сама по себе шапка была модели ушанка, но с вшитыми в «уши» стальными бубенцами. Её выдала Варишь сестра Голубики, Зоя Леонидовна Крыжовник. Почему у сестёр разные, но тем не менее «ягодные» фамилии, Варишь уточнять не стал. Ритуал передачи шапки был сам по себе таким жутким, что для праздных вопросов не оставалось сил.
Отец, ты бы мной гордился. Ты дорожил своими смотровыми площадками, я увеличил их число втрое. Ты смотрел в оба, я смотрю над, под и сквозь. Ты видел конец и начало, я вижу все альтернативные перестройки. Что бы сказала ему на это мать, Глеб не знал. Та скептически относилась к отцовскому «призванию» и радовалась только, если в доме появлялись лишние деньги.
Вырастешь - станешь как отец, говорила мать горестно морщась. Я тогда на себя руки наложу, Глебушка. Так однажды оно и вышло. Самоубийц до сих пор хоронили на отдельном кладбище, поэтому за небольшую мзду судмедэксперт оформил кончину как сердечную недостаточность. Пришлось, конечно, повозиться тем, кто гримировал покойницу, покуда у той было всё в буквальном смысле на лице написано.
Варишь получил от Ягодищева только устное предписание о том, как вести конфронтацию с Артур Гидляновичем. И карт-бланш на применение любых способов воздействия, включая и физическую детерминацию. Глеб подумал, что он за свою жизнь и мухи не обидел. Даже мысленно не хотел бы никому вреда причинить. А теперь надо было вершить дела, в которых тяжёлая шапка только помеха.
Помеха ли? Ты, брат, постой. Шапками не швыряйся. Не горячись с выводами. Школа давно позади и Любовь Геннадьевна над душой не стоит. Сам посуди. Река тебя к Голубике вынесла, поезд на юга не унёс. Думаешь, случайно всё это? Ягель как обычно выводил Варишь на «птичью» перспективу. Быть над схваткой, видеть всё сверху, не зарываясь в сварливую возню шмелиных делянок.
Глеб послушно кивал, умом он понимал, что в целом картина такая и складывается. Но что было делать с животным неусмиряемым страхом, пронизывающим все его существо? Он проникал под кожу глубже чем подлый речной холод разносимый ветрами Саблеево. Март вступал в свою законную середину. Календарная весна готовилась к ритуальным кулачным боям с зимушкой-матушкой. Но в случае с Хреновицким, бой намечался далеко не ритуальный.
Гонцы к Варишь являлись еще не раз. В самый неожиданный момент. И не всегда попарно. Порой и втроем, даже пятеро как-то раз было. Ягель чудесным образом отражал все визиты гладко, без сучка и задоринки. Когда молотом, когда голыми руками, когда обходился и без силы. Просто задорным словом как хворостиной гнал зарвавшийся скот со двора.
Русь босяцкая! Тебя из себя не вытравить, не растерять по дурости, не пропить как последний грошик! Держишь меня дурака крепко на краю, не даёшь расплескаться! Примерно такими словами начинал день Ягель. Откуда он выискал подобную сентенцию было понять непросто. Но Варишь виделось в этом что-то глубоко литературное, конца 19-го века, абсолютно искусственное, но тем не менее вполне органично вписывающееся в контекст. Ягель все чаще оставался на ночлег у Глеба как его штатный смотритель и повадки Ягеля скоро уже перестали казаться Варишь чем-то экзотичным и достойным насмешки.
Братья Иисусовы, Егор и Геннадий, кормились стукачеством. Занятие это приносило не очень стабильный навар, но заставляло чувствовать себя нужным. И соответствующим данному моменту. Кроме того, заставляло поддерживать кругозор в постоянно расширенном состоянии. Егор, на два года постарше, был робок и даже кроток, что придавало ему лишней убедительности. Люди не придавали ему значения и он мог, к примеру, запросто присутствовать на встрече совершенно чужих ему людей без того, чтобы те задались вопросом. А что он собственно там делает. Геннадий таким качеством не обладал, но зато мастерски выводил людей на лишнюю болтовню. Заставлял их играючи слить всю свою наготу задаром и даже убедить их в полной душевной несостоятельности. Стот ли говорить, что подобный тандем Иисусовых ценился на рынке?Хреновицкий прибегал к их услугам осторожно. Лишний раз не дёргал. Брезговал. Будто эксплуатация стукачей, в конечном итоге, могла заманить его самого в ловушку.
То, чем мы занимаемся, это даже не передел сфер влияния, не пошлая борьба за власть или выживание, не крестики-нолики могучих и самодостаточных хищников. Упаси Господь! Всё это век даже не прошлый, а всего лишь квинтэссенция глупостей откуда-то из курса обществознания средней школы. Мы сталкиваем лбами глубинные сущности. Заставляем шутов и скоморохов вступать полноправными душегубами в пьесу, а не прятаться под лавками, наблюдая за миром исподтишка. Даём ход таким делам, которые решительно тащат реальность по неведомым ей маршрутам, но в нужном направлении. Иначе зачем тогда всё? Правосудие, своды законов, классификация видов и иже с ними?
Хреновицкий проговаривал свои домыслы вкрадчиво, непрерывно покачиваясь на качельках. Скрип качельных цепей придавал его словам дополнительный тревожный контекст. Смотрители Хреновицкого, Шуберт и Врангель, зачарованно следили за тем, как фигурка Хреновицкого взлетает и опускается подобно амплитуде неизвестного процесса. Всё, что говорил обьект их присмотра, лежало вне зоны их компетенции, но навскидку казалось жуткой галиматьёй. Шуберт уже несколько раз порывался уехать на север, но Голубика не отпускала.
Будешь сидеть как пёс и слушать! Не твоё это собачье дело от
