1.19. Октябрь в Царском селе

  Когда Пётр Великий в первом кураже осадил Нарву, объявились у позиций людишки, с дюжину. Сами-то чудь лесная, с головы до ног - во мхах, и лопочут: «эст, эст». Вроде как искорёженное русско-военное «есть», мол, «слушаюсь». Но откуда у народца чинопочитание? На одичавших английских моряков с их птичьим «yes» не похожи, а у британских шельм и нет такого флота, чтоб по топям ходил. Скумекали, что лесовики - харча ради. Лазутчики-то доносили: в дебрях - недород грибов и лишайников, голод. Моховые, поди, подглядели-подслушали: русаки заблажат «есть», дымящаяся бочка с кашей сама подъезжает, и на приказ у них так откликаются, дескать, накорми сперва.
  Поволокли новых подданных к императору, а те и царю ту же песенку - «эст», да «эст», ещё на пальцах и мычанием: «марахвас, маархаавас».
  Дали, вестимо, плетей. Пленный чухонец перевёл, наконец, что племя окрест водится, по валунам вокруг трясин. Круче ожгли. Поротый заодно толмач, посерев, пролепетал, что они - люди своей земли, а края, что монархи делят, ихние.
  Пётр рассмеялся и ткнул перстом: «На дыбу».
  Моховые повинились: «Пробирались к шведам, да дали маху, не зная, что русские уже как нормальные люди одеты».
  Чтоб не скучно было на плаху идти, выставили шпионам зелена вина. Бадейка опустела, хлебца бросили - занюхать. Те глянули удивлённо, и ещё ведро осилили.
  Тут от свейских парламентёр: «И у Карлы чуди наловили, что на земли, где потеха гуляет, права предъявляет». Замирились полководцы, выстроили армии вокруг лобного места. Писари, как заведено, начертали: «Приходили к русскому царю и шведскому королю какие-то «эст» из лесу. Государи милостиво велели их поить-кормить и казнить».
  Скатилась с плахи последняя чудья голова, открылось, что Карла передышку каверзно употребил, приноровил свежую рать и осилил баталию. Пётр, разбираясь с моховыми, время потерял, дело проиграл, но не отступился, насел на шведское по второму разу, взял и Нарву, и Юрьев, и всё остальное. Коль скоро земли эти Россия навсегда вернула, решил самодержец их обозначить. Забавное «эст-эст» застряло в голове монарха. Царя игрища веселили, он помнил, как белобрысых волокли под топор за то, что российским хлебом побрезговали. Нарёк он земли «Естьляндией». Но букву «есть» начертал с вывертом, попов уесть, а про полугласный «ерик» вовсе забыл. Так и закрепилось: «Эстляндия».
  В войнах моховые не участвовали, поэтому о прогрессе человечества знали не густо, но проведали о городах. Заходя в кабак, время зря не изводили: еды подать не приказывали, лясы не точили. Те, кто не находил дороги обратно, в полицейских донесениях числились немыми, родства непомнящими. Ретивые чиновники искали этих «эст-эст»: немцев полно, шведы есть, чухонцы, чудь в непролазных трущобах, но, чтоб эстонцы?! О моховых забыли на 200 лет, те и вызрели в своих болотах, где камни водой пропитаны, дождались русской революции, не закусывая.
  Бывший студент Дерптского университета и доброволец белого войска, пережидая солдатский хохот, зажёг папироску.
  «Никак вольнопёров война не изведёт», - подумал Егор Кромов, примостившийся на соседнем пеньке. Их в Царскосельских парках было много. Он сам недоучкой отправился в 14-ом на Царьград, водружать кресты на святой Софии. Стоял октябрь 19-го, и воевали они не Константинополь, не Берлин, а столицу собственной империи. Два года минуло, как Егор сказал себе: «Большевикам штык в очко, но Россия наша, я ж пока при погонах».
  - Ныне реляцией петровских лет гордятся как первым документом эстонской государственности, - закончил Вольнопёр. Когда на родовые земли близ Юрьева покусились молчуны с хуторов, он вспомнил об империи и стал в ряды.
  - Десяток-другой отрубленных голов и получился новый народ, - рассмеялся поручик Ля-Куртин. Тот сражался в рядах русского корпуса во Франции. Крови вдоволь, но завершили скучно - бухгалтерия, а не победа. Не навоевавшись вдоволь, ринулся отбивать родные пределы у врага внутреннего. От лягушатников привёз обидное для немцев «боши», рассказ о бунте в лагере Ля-Куртин и скепсис.
  - До Питера рукой подать, а победа в крови не играет, - вздохнул поручик, - 20 вёрст, но долгих.
  - Другое тревожит, - сумятничал Вольнопёр, - забыл Николай Николаевич генерал-губернатора в Ревеле поставить, а субординация народов нарушена революциями.
  «Из столицы всё будет видней, - мыслил Егор. - Война покатилась к закату: отобьём город - станет карательной экспедицией по мятежным провинциям, не одолеем сейчас - сызнова Петроград не достать».
  «Дымят заводы, куют оружие на нашу погибель», - Ля-Куртин с колокольни разглядывал в бинокль Питер.
  «Девки-то на Невском остались?» - не терпелось солдатам.
  Только что опрокинули слабенький отряд красных, как один - комиссары. «Смело мы в бой пойдём», - грянули друг в друга сходящиеся шеренги. При второй строке большевики в долю переорали, и прозвучало: «За власть святую». Но слово в бою дура, а штык, как при Суворове, в молодцах. Это в 14-ом Егор был уверен, что рукопашная - в прошлом, оружейники намудрили, подумал и вздрогнул, но обошлось, хоть воспоминание в деле - к нехорошему.
  «Будем в Питере к годовщине их революции? - отстранённо спрашивали друг друга офицеры, медля с пленными. - Воюем по нашему стилю или большевистскому?».
  «Эстляндская трудовая коммуна», - разобрал Егор на поверженном знамени. «Что за музыка!?», - чертыхнулся.
  - Так и оставим на потребу тылам? - приободрил соратников Ля-Куртин. - Присоединяйтесь, студент!
  - Я думал они ярко-багровые, а вижу - такие же линялые, как и мы, - сузил глаза Вольнопёр, приготовив оружие.
  - Женщин много, - закусил губу Егор, - тянет их военно-мужской аромат, «фронтовая шанель» - смесь шинели с дерьмом и шрапнелью?
  - Облегчили участь, - поручик убрал кольт в кобуру.
  - Хорошее оружие, - сменил Кромов разговор. - А страна-то, Америка, не больно боевая.
  - Это их - домашние игрушки, - делано рассмеялся Вольнопёр.
  - Не скажите, заокеанские влезли в мировые дела лихо, Старый свет военным добром завалили, а армия сбита жёстко, - оспорил Ля-Куртин.
  «Хоть бы допросили кого», - огорчились из контрразведки.
   …«Читавшие Пушкина - на Царское село, - раздалось, - почитатели Павла-первого - на Гатчину». Может, бросили жребий, может, у колонновожатых была диспозиция, а получилось, разыграли судьбу. В Царском Селе встретили лицейскую годовщину. Когда же генерал Юденич обернулся, в тылу у него была какая-то Эстония.
   «И впрямь - эстонцы! - присвистнули, отступая к Ревелю. Из Гатчины вырвались немногие, вынеся уже безнадёжный штандарт «Коммунизмъ умрётъ, Россiя не умрётъ!».
  Со страной моховых остатку войска Юденича разбираться пришлось без Егора Кромова. Ценил себя офицер, тут же дезертировал, увёл Вольнопёра и «французского» поручика.
  Отдышались на русском берегу Чудского озера. «У большевиков мы!», - сообразили.
  - Поздравляю подданными советской России, - улыбка Ля-Куртина вышла кривой.
  - Чтоб чудь болотная тебе привиделась, - пожелал Егор.
  До конца дезертировать не удалось, загремели под мобилизацию. Комиссар, поигрывая маузером, объяснил добровольцам, застывшим под прицелом пулемётов, что народы ныне разделились - есть просто поляки и белополяки.
  - Русские и красные, - шепнул Ля-Куртин.
   «В междоусобной войне следует побывать и на той, и на другой стороне», - успокоил себя Егор, на польска-несгинелых готовый идти под любым знаменем.
  - С Будённым в Варшаву не попадём, - вновь предсказал Вольнопёр.
  - Лях на тебя с сабелькой, - окстился Кромов.
  «Польшу проломим, а там и настоящая Антанта начнётся», - судачили бойцы Тухачевского, мечтавшие о серьёзном враге.
  «Entente», - едва не выдал себя Ля-Куртин.
   Варшаву почти достали, 20 вёрст оставалось. Но, как было сказано, с каждым годом фронтовые вёрсты - длиннее. Часть красного войска, врезавшегося в Rzeczpospolita, побежала к границам Восточной Пруссии, скуля: «Помнят польские паны конармейские наши клинки».
  Кромов интернироваться не захотел и вновь дезертировал.
  «Какого Пилсудского?», - прохрипел замешкавшимся соратникам.
  «На лад их дело не пойдёт, когда согласия в Антанте нет», - Вольнопёр двинул вслед. Стал советским писателем. Байку о моховых опубликовал за границей под псевдонимом. Вычислили и расстреляли.
  «Антанта, твою мать», - ругнулся Ля-Куртин и догнал. Выбился в теоретики советских военных реформ. Не реабилитирован - при аресте истребил караул.
   Егор Кромов из этих походов вынес две поговорки, а обиды за разгром Белого дела не держал - сами виноваты.
  Германо-гражданская изошла драками на новых рубежах. Их комиссарская Россия проиграла набело. И белорумынам, и белофиннам, и белоэстонцам, и беловенграм, и даже белолатышам. Об этих малых войнах советская власть постаралась забыть. Помнила польскую - из-за звонкого клича «Даёшь, Варшаву!». И всем казалось, что эта беспутная польская девка красным тогда дала. Чудные ночи были на Висле.
  …А удало завязывалось. Война начинается браво для тех, кто пока в тылу. Без куража, без молодечества, без того, чтобы не погарцевать, армии не бывает. Георгии Кромовы - и Егор, и Юрий, уходили на германскую вместе, держались верхом по флангам. Крохотная Тологда выставила до ста человек ополчения. Промаршировали по уездной пыли, мимо вывесок с немецкими фамилиями, горланя: «Вставай страна на бой с тевтонскою ордой». Песня была без ладной мелодии.
  - Попали бы стихи в хорошие руки, - сказал брату Егор.
  - Для неё нужна другая война, - ответил Юрий, - когда победа не видна, в неё только веришь.
  Дома остались старые деревья в грачиных гнёздах: красиво, тревожно, грустно. Кромовым не досаждали погода и природа.
  Тологодские кузнецы выковали воинству щит для врат Царьграда.
  А художник Платон напутствовал: «В Голландии в каждом доме Рембрандт висит».
  - Туда мы не пойдём.
  - Отлучитесь, что там - до Голландии.
  В губернском Венецке патриотизма было ещё больше. Немецких фамилий на фасадах не стало. Шли колонны, каждая с едкой частушкой и меткой пушкой.
  - Армия выигрывает войны, которые не может проиграть, - провозгласил сосед по вагонной полке, всё бросивший ради торжества русского оружия.
  - Это - Жомини? - спросили братья.
  - Жомини, не Жомини?! У меня водка - в манерках!
  - Германец есть всегдашний супостат, - сдвинули посудины за победу, а к ней были готовы. На фронте они увидели пред собой совсем других немцев, а через три года в своих окопах - иных русских.
   …Егор Кромов оставил их в истории: солдата и матроса - караул в парадных сенях Зимнего. С наганом на взводе он спускался по мраморным лестницам, запоминая повороты и переходы: «Вернусь же, непременно, нагряну». Увидев пост, поднял оружие, замер за колонной. Окопник, оторвавшись от бутыли, слизнул товар с усов, протянул четверть флотскому. Присели, угостили друг друга огоньком. Кромов, опустив оружие карман, бодро сбежал по ступенькам.
  - Кадеты не прорывались? - приподнял голос.
  - Никак нет-съ, товарищ, - отрапортовал солдат.
  - Смотреть в оба, - бросил Егор в мутные глаза. - Самогон? - брезгливо кивнул на бутыль.
  - Чистейший ссс…, -