Экскурсионные странствия продолжались несколько дней… о подобных мечтать было невозможно, – неделя полная путешествий по былой столице Российской империи! По ней, по «Северной Пальмире», причем такой крупной – полсотни человек, группой как наша! Поездки по наиболее удивительным местам, прославленным легендарным минувшим своей именитой известностью и размахом славы.
Ленинград, Санкт-Петербург – Питер. Если вам приведется побывать в нем, то наверняка в вашей памяти он отпечатает свои грандиозные акценты, одурманит рассудок и наполнит легкие своей крепкой высокопарностью, раскинутостью, хлещущей через край самодостаточностью. Подлинно самодержавная столица необъятного российского колорита, застывшего в камне и бронзе, величественно замешанного и загустевшего связью с цивилизованностью мировой величины.
Живая классика монархии ампир и рококо – периоды истории, но если их помпезная и суровая строгость уже достояние прошлого, то что же ныне она делает здесь в наш век?! Так вот он – век и ответит вам, что взыскательность ее времени не вымышлено сгинула и не исчезла как некогда империя Рима… Они – фасады дворцов, царственные колонны, веющие холодом гранита и мрамора, выступают, предстают и впитываются реалиями дня действительного. Уже одним своим малопостижимым чужестранным именем – «Санкт-Петербург», первостепенной важности град был призван обретать мистический трепет, ввергать в душах простого народа призрак обоготворяющей вибрации, а грациозная, леденящая, пьянящая монументальность преклоняться великолепию причуд зодчества.
Оттого-то он так перенасыщен львами, демонстрирующими хищную собственническую власть, медведями, быками, пеликанами, словно плотоядная сила государства изобличена, втиснута в выражающие мощь позы. Непроизвольно и ненароком позабудешь вообразить, что все данное зверье в основном родом из мест ужасно отдаленных, чужих и своим происхождением обязано иным концам земли, а здесь обретаются в такой численности по очевидному недоразумению. И мосты... их много очень, без малого как дней в году.
Так строить могли только для столицы российской. Возводить, возвышая анатомический паспорт империи чтоб, приезжая сюда из провинциальной глубинки, губернии – области мужик – гражданин имел возможность, лицезрея понять, что рождался он в великом государстве. И хотя живет в своем уезде – колхозе, где убого и грязно, но есть там, далеко от всего его немытого, зачуханного, пустоголового существования осмысленная и сытая, блестящая и вселенская своею любовью к нему жизнь-мечта. И он, Емеля – Семен Семенович, может еще надеяться въехать на сказочный лад в этот мир, в эти царские палаты на своей печи, в дворцовый съезд с мандатным разрешением. Не он, так дети его или внуки. И кто же виновен в его созревании, что произнося с благоговейной нервной дрожью слова: «Родина», «Отчизна», «Отечество», – он умозрительно представляет священный кремль, флаг и герб, и ни на йоту не мелькнет в сознании родимая улица и дом…?!
Сиятельный, Величественный Невский проспект возбуждает робость в дыхании, обожание и восхищение, как когда-то в России закрепощенной. Но, свернув в закоулок, встретишь трущобы с их сыростью, мраком и характерным к месту зловоньем. Словно оказался за фасадом, проник за театральные кулисы и увидел обветшалую конструкцию, фанерные перегородки красочных декораций, фактуру полотна, крепежные леса и стропы – все эти нагромождения, держащие лицо торжественности грандиозного масштаба. Контраст убогого кухонно-дворового образа внутренней жизни, прилегающего, питающего и поддерживающего, как невидимый фундамент, весь парадный фронтон имперской державности и славу мировой открыточности, пронизывает до самых мало-мальски ощутимых органов восприятия.
Но неизменное наследие – петербургские трущобы как будто бы и не причастно к культуре советского Ленинграда. Мы имеем сведения о трущобах Гетто и Гарлема, очевидно полнее, чем кто бы то ни было из других европейцев. Репортажи, репертуар фотоснимков и статьи о них исполнены гневом и изобличительной критикой буржуев-капиталистов, жиреющих в своих сверкающих небоскребах, и уроки презрения приучили ненавидеть капитал за этот разнузданный разительным противоречием мир.
Странствовало лето 1987, витал гипервитаминоз августовских феерически удивительных белых ночей. Лихо истоптав немалые дурманы экскурсионных затей, одним днем небольшой группкой в нас обнаружилось желание «соскочить» с утомительного галопа и предаться временному отдохновению, как «на привале». По некогда сложившейся традиции наших университетских предшественников мы непременно должны были учинить в городе на Неве нареченный «Коньячный день»; но нами было привнесено незначительное исправление в действующий обычай, – порешили ограничиться пивом…
Есть у пива неизменно своя интонация и тональность, колоритно выраженная соответствующим помещением – пивной. Поэтому когда оказавшийся с нами «ветеран движения» предложил побывать в одной из них, по испитому им впечатлению достойной посещения, все жаждущие тотчас взалкали нанести визит именно в нее.
«Старая застава» встретила нас внутренней теплотой деревянной отделки и малым числом посетителей. Уютно расположившись и неспешно наслаждаясь местным разливом, мы как-то незаметно провели полчаса, когда на фоне обстановки здешних посиделок появились новые поклонники пенного напитка. Охочей до пива оказалась неприглядного вида публика, невзрачные лица которой несли в себе отпечаток физически тяжелой рабочей доли трудяг, или даже еще хуже – бродяжек. Человек – это всегда до конца не разгаданная тайна! Явились вчетвером и с ними женщина. Взяв предмет своих желаний – пиво, они поместились в отдалении от нашей компании. Мужская братия намеренно держалась на мажорный лад, очевидно для них наступил долгожданный праздник реанимации, что-то энергично обсуждала, жестикулируя, однако, характер их разговора из-за разрыва дистанцией оставался неизвестен. Прихваченный некстати кем-то из пришельцев мероприятия легенький магнитофончик издавал звуковое неблагозвучие на всю свою абсолютную акустическую самозванность.
Безвольная, неказистая женщина сидела смиренно, казалось, была среди этих людей случайным, малозаметным лицом, отчего в диспуте своих новоиспеченных знакомых участия не принимала. Простая одежда, платок, опущенный до плеч – во всем ее облике не было ничего бросающегося в глаза. Напротив, мыслимый обратный ход внимания, – вся она типичный пример неумолимости неведомых, но для нее обыденных злосчастно горестных житейских ситуаций. Эта личина горечи свойственная убогой неумытой скудости приросла, застыла и впиталась своей глубокой мертвой хваткой к самым мельчайшим чертам и кожным покровам, как безжизненная оцепенением маска от которой несносно освободиться.
Словоохотливый сосед порой вдруг вспоминал о подруге и как истинный ухажер своим участливым бесхитростным обхождением нарушал отрешенность натурально слабой половины рода человеческого. В то время пока бодрое общество, обильно поглощавшее хмелевой напиток, не осушило все закупленное, он щедро водрузил перед ней полупустую кружку с пивом. Женщина напугано отшатнулась от нее, в ее глазах пробудилось злополучное удивление и она, несуразно полуоткрыв рот, отрицательно скоро закачала головой, отшатнувшись от случайного угощения. И лишь только сейчас в настоящий момент вдруг стало безусловно очевидным главное значение происшедшего эпизода – ЖЕНЩИНА БЫЛА НЕМАЯ.
Магнитофончик наигрывал незамысловатый мотивчик, и все представлялось достаточно славным и беззаботным. Но вот закончилась мелодия и на смену ей, заголосив, из динамика вырвался на волю наполненный проникновенным духом вокал всенародно любимой певицы:
«Годы мои..., выплакать надо...!»
Всю песню женщина прослушивала так, словно из всего пивного народа именно к ней в дар устремлялся исполнительский талант, и вокруг всей планеты нет более ни одного интереса заслуживающего сердечности внимания. Ее сосредоточенное лицо не проявляло никаких чувств. Что же происходило тем мгновением под этой тщедушной внешней оболочкой, в душе, должно быть ощущало только сердце женщины и, неожиданно по ее щеке покатилась слеза…
Слезы подобны внезапному легкому недомоганию, непременно пробегут, сольются в немощном течении своем в мировую силу водного круговорота и свежий день может статься преподнесет немножечко чего-то желанного, что еще сохранилось на его жизненном донышке, как в этой оставленной пивной кружке. И, оживившись, женщина решит насколько все же замечательно то, что никто из здешних обитателей теперь не обнаружил ее тихое безмолвие. А вместе с ним только ей известную меру самоотчаяния из-за былой надежды на мимолетную крупицу счастья.
