Послушайте! - Еще меня любите
За то, что я умру.
М. Цветаева.
Никогда прежде он не слышал, чтобы так пели! Чистый и звонкий голос этой молоденькой уличной певицы иногда на мгновение прерывался осиплостью, иногда оседал в хрипотцу, и тогда казалось, будто девушка простужена. Но только лишь казалось, потому что ни осиплость, ни хрипотца не были внезапными срывами голоса, как при простуде, они не нарушали гармонии, а естественно существовали по соседству с другими звуками, в них тоже звучала душа - а вот она-то, видимо, и болела какой-то печалью. Ведь что-то привело эту девушку сюда, в круг уличных музыкантов, участь которых совсем незавидна!
Конечно, пение, как и музыка, рождается движением человеческой души. И хотя так создается любое искусство, но именно в пении и музыке легче всего прикоснуться к сотворившей их душе. Давно покинули наш мир Бах, Бетховен, Моцарт, а состояние, в котором побывала их душа, «застыло» в нотах - их ничего не стоит оживить!
Алексей Львович почувствовал, что в груди слегка засаднело, словно с веселым ритмом шутливой песенки тонкой струйкой влилась в него боль... Получалось, как с горьким шоколадом: вроде бы и шоколадно, а горько все равно...
Почему-то Алексею Львовичу пришло на память событие из раннего детства, когда он еще не был определен в кадетский корпус, а жил с родителями, в их подмосковной усадьбе Виноградово. Для чего? Ведь раньше ему не вспоминался этот случай. Что хотела подсказать память?
Ранним утром Алеша стоял посреди сада. Щурясь на солнце, он слушал кожей уходящую прохладу. Медленно, приятно теплело, и надвигалась радость будущего дня, потому что других – нерадостных - дней он еще не видывал.
Конечно, Алеша Асмолов не знал всех этих слов, но было именно так.
Тянувшаяся еще из ночи тишина длилась последние минуты: то там, то здесь уже пощелкивало, посвистывало, стряхивая сон, птичье население сада.
В умножении этих доносившихся с высоты звуков не сразу стали слышны другие, которые шли от земли и сопровождали что-то происходящее в углу сада. Алеша припустил туда по дорожке, которая привела его к горе сваленных досок. Доски были старые, с гвоздями. На одном из них... извивался, зацепившись рубахой, маленький, щуплый мальчишка. Удивительно, но он молчал, не звал никого на помощь! Остервенело пытаясь сняться с крючка, он только кряхтел, а когда уставал, обессилено вис на гвозде, и сипло то ли дышал, то ли стонал.
Он, безусловно, видел, что Алеша смотрит на него - и смотрит с сочувствием, - но не промолвил ни слова.
Алеша подобрался по доскам как можно ближе к нему, попытался подтолкнуть его снизу, чтобы зацеп отпустил мальчишку, но...
- Уйди... - прохрипел тот и оттолкнул Алешину руку.
- Я Матвея позову, - постарался не обидеться Алеша (Матвей был садовником).
- Уйди! - уже прокричал мальчишка.
И тут Алешу осенило:
- Ты, наверно, доски хотел украсть? Они же никуда не годные!
- Не твое дело, - огрызнулся воришка.
Он злился, в первую очередь, на себя, на свою невезучесть и от отчаянной досады по-детски желал, чтобы все было еще хуже.
Алеша, далекий от понимания этого, обиделся и решил уйти. Но через несколько метров обернулся.
Закопченный загаром, с худым лицом, тощими коленками, - у мальчишки были еще и в кровь исцарапаны руки - он сипел, как простуженный, и смотрел Алексею вслед бездонными от черной тоски глазами.
Алеша вдруг почувствовал жалость. Нет, ему и до этого становилось жалко, например, маму, когда она почему-то плакала, выходя из кабинета отца, или деда, если тот болел, но это была жалость к родным (а, на самом деле, любовь). Но тут... Он впервые жалел чужого! Чужого, злого, скверного мальчишку!
Так вот, к чему возвращала его память! Да! Да! Он вдруг обнаружил, что жалеет эту хрупкую, некрасивую девушку, как в детстве пожалел того воришку! Получалось, один образ всколыхнул в памяти другой. И чем? Похожей болью в голосе?
На войне первым чувством, которое забывается, становится жалость. Врагов не жалеют... Но и погибших друзей Алексей Львович тоже не жалел: судьба! Он и сам был готов умереть каждую минуту, повторяя про себя в самые жуткие моменты боя старую офицерскую заповедь: делай, что должно, и будь, что будет! Всякий, не усвоивший этого, неизменно становился трусом. А быть неубитым трусом - подлейший позор для офицера!
Но, с другой стороны, никогда не ставь себя в положение, в котором можешь сплоховать! В самом деле, не всем же солдат в атаку водить! Можно, не теряя чести, устроиться служить при штабе или в интендантах... Или военную газетку издавать, как его тезка и друг по юнкерскому училищу.
Впрочем, этот пример некстати. Во-первых, Алексей Шадрин был хорошим юнкером, а, во-вторых, не он сам, а писательский талант увел его в сторону от военной стези. «Знать о своем призвании и заниматься другим делом - все равно, что поступать против бога», - сказал ему Шадрин на прощанье, и был, наверно, прав. Тогда прав. Пока не пришла смута, и долгом каждого честного офицера стало влиться в вооруженное Белое движение. А он - прекрасно обученный, не старый, не больной - в газетке засел, хоть и у Врангеля...
Алексей Львович понимал, что по отношению к Шадрину он крайне непоследователен: то сдерживает себя, чтобы не приписать ему незаслуженной вины, то поддается обиде - и тогда едва заглушает в себе неприязнь к нему!
Асмолов также понимал, что обида, в конце концов, победит, потому что месяц назад к Шадрину ушла его жена…
Девушка закончила петь, и на веселое личико ее прилетела легкая серая тень, в которой угадывалась привычная печаль, отпущенная лишь на время погулять.
Молоденькая певица направилась, неся перед собой шляпку, к окружившим музыкантов слушателям.
Алексей Львович положил ей франк.
- Мерси, - сказала девушка и очень светло улыбнулась, но даже эта улыбка не смогла до конца стереть печаль, а лишь отогнала ее в глубину глаз.
Да, эти безрадостные глаза…
Мальчишка, увидев, что Алеша обернулся, с секунду смотрел на него, потом молча отвел взгляд.
- Мальчик, как тебя зовут? – спросил Алеша.
Тот не ответил.
- Сам ты не отцепишься. Нужно взрослого позвать. Ты повиси пока, а я за Матвеем схожу.
Садовника Алеша нашел быстро.
- Вот паршивец! - хлопнул себя по ноге Матвей. - Пока не скрадет, не уймется! Я его уже прогонял от этих досок…
- Ну и пусть крадет! Не ругай его, Матвей…
Когда они пришли на место, мальчишки не было. Только окровавленный клочок рубахи висел на гвозде.
И вот теперь эта девушка… Тоже чужой человек, которого он пожалел. И хоть не впервые в жизни, как тогда, но впервые за долгие годы, за которые и родных-то не доводилось жалеть. Он их по-прежнему любил, но не умел жалеть мертвых.
Родители его ушли один за другим перед началом германской войны – он тогда служил подпоручиком в пехотном полку под Тифлисом, - дед умер еще раньше. Вот и все его родные.
- Как ваше имя, мадемуазель?
Асмолову, недавно перебравшемуся во Францию, понадобилось совсем немного времени, чтобы вспомнить французский язык, который, как ему казалось, за годы окопной жизни навсегда выветрился из памяти.
- Меня зовут Катрин, - снова улыбнулась девушка.
- Сколько вам лет, Катрин?
- Семнадцать, мсье.
- Могу ли я вас угостить...
Алексей Львович замешкался, соображая, стоит ли угощать вином столь юное создание.
- Пирожным, - нашелся он, наконец.
- О, я не откажусь и от бокала вина! - приняла приглашение Катрин.
- В таком случае, - помедлив от неожиданности, ответил Асмолов, - я жду вас вон в том кафе, напротив.
«Зачем я это делаю? - размышлял он, заняв столик и поглядывая, как Катрин продолжает собирать со слушателей деньги. - Просто поговорить, расспросить? Но для чего? Какой-то шадринский мотив: юная певица, уличные музыканты... Белого пуделя не хватает...»
Алексей Львович мотнул головой - опять Шадрин! На каждом шагу!
И в который раз дал он себе зарок не вспоминать о нем.
Да что толку!
В похожей ситуации многие прибегают к этому простому способу - забыть, который на деле оборачивается лишь короткой передышкой в тяжелых раздумьях. Очень короткой, потому что горькая обида подобна магниту: держит подле себя - не отпускает! И даже время не всегда способно вылечить от нее.
А еще обида всегда идет рука об руку с униженной гордыней. От чего больше мучилась его душа?
«Не трусь, сознайся: тебя Ирина не любила, а любила только Шадрина, еще когда вы были юнкерами! Так что обижаться тебе не на что: она ушла к любимому человеку... И недостойно связывать ее поступок с тем, что Шадрин богат!»
Конечно, Ирина устала от нищеты. С того дня, как они поженились, так и не наступила в их совместной жизни желанная благополучная пора - нужда не отходила ни на шаг.
Да и порознь... Уже забылось то время, когда достаток насыщал жизнь каждого... Для Асмолова это был короткий период раннего детства, а потом - воспитание в казарме, походный быт - откуда взяться привычке к довольству?
Другое дело Ирина. Женщины всегда стремятся к безбедной комфортной жизни, что никак не может вызывать осуждения, поскольку это свойственно вообще человеческой натуре, а женской более всего.
Дочь статского генерала, она с детства не знала нужды. Как и барышни ее круга, множество времени Ирина посвящала удовольствиям.
Асмолов, Шадрин и она познакомились на частном балу. Ей - семнадцать, им по девятнадцать - в эти годы невозможно не влюбляться. Сначала большей благосклонностью пользовался Асмолов, потом Шадрин, ну а потом...
Ее выдали замуж за сиятельного князя - как водится, пожилого, болезненного человека; неравные браки вовсе не осуждались обществом, вопреки чаяниям его передовой части..
Ирина овдовела через пару лет, но оба юнкера служили уже подпоручиками - один под Тифлисом, другой под Киевом.
Правда, вскоре Шадрин вышел в отставку, чтобы заниматься литературной деятельностью, и перебрался в Москву.
Летом началась война, которая не прекращалась для Асмолова шесть лет и которую он проиграл.
Если б знать, что с тем августом пришло нечто страшнее военной беды! Тогда на просторы России явился Молох за ее гражданами, которые с ожесточением стали приносить друг друга ему в жертвы. Если б знать...
«И что?» - Алексей Львович много раз задавал себе этот вопрос. Разве можно было каким-нибудь чудесным образом освободить власть от ее тупости, алчности и упрямства, доведших народ до верха озлобления?
Асмолов давно понял: не народ выбирает революции, сама власть плодотворно трудится над тем, чтобы ему не оставалось другого пути.
А теперь что ж... Нет ни той власти, ни прежней жизни, ни былой страны. А горше всего то, что такие, как он, вставшие остановить смуту, не дать разгуляться взбесившемуся злу, озверели сами и оказались изгоями для собственного народа.
От Врангеля, из Крыма, путь его лежал в Турцию,