Я часто просыпаюсь от собственного крика. Бьюсь на койке, словно рыба, выброшенная на берег, и жадно ловлю перекошенным ртом прогорклый больничный воздух.
Хрип переходит в стон. Глаза застилает едкая туманная пелена. Мгновение – и слёзы ручейками устремляются по щекам, вымывая из глаз липкие тёмные клочья кошмарных видений. На туго перебинтованной груди медленно протаивают бурые пятна.
В такие минуты Марк всегда рядом. Сильными ладонями он крепко сжимает мои содрогающиеся плечи и что-то говорит, говорит… Никогда потом не могу вспомнить его слова. Я вообще почти ничего не помню…
***
Тусклый желтоватый свет, белые стены приёмного покоя – моё первое воспоминание. Марка привезли вместе со мной, положили в одну палату. Говорят, такое здесь случается редко. Статный седоватый врач долго листает мою карту, с лёгким удивлением смотрит на Марка и спрашивает утвердительно: «Я оформляю направление на двоих? Ты у нас ненадолго, но формальности…» Высокий худощавый Марк кивает так, словно речь идёт о чём-то само собой разумеющемся.
Он – необычный юноша: изящный, с тонкими, почти женскими, чертами лица, гривой пшеничных волос. Кто он? Как сюда попал? Время от времени пытаюсь разговорить Марка, но каждый раз он или отмалчивается, или уводит разговор в сторону.
Не знаю, сколько мы уже вместе. Время в больнице течёт совершенно иначе, по своим законам, а может, его здесь и вовсе нет. Тусклый свет, блеклые выцветшие краски, бесконечные коридоры с множеством дверей и палаты без окон, особый режим. Мысли мои часто путаются, словно в горячечном бреду, заплетаются в мохнатый клубок. Память возвращается медленно и неохотно, смутными разрозненными обрывками старой чёрно-белой киноплёнки. Никак не могу вспомнить своё имя. И всё кажется, будто зовёт меня кто-то – жалобно, издалека. Дежурный врач хмурится и говорит, что это скоро пройдёт, что так часто бывает, особенно в моём случае; что навязчивые мысли отступят и придёт покой, не успеют и Марка выписать.
Но Марка не выписывают. Похоже, это всё больше беспокоит его.
Оберегает он меня неустанно: приносит из больничной столовой тёплую манку, которую врачи почему-то считают очень полезной, успокаивает и просит набраться терпения. Я плохо ориентируюсь в пространстве, всё плывёт и смазывается. Марк говорит, что ожоги на моём лице начинают потихоньку заживать, и только рана в груди не даёт покоя – ноет и кровоточит, особенно после кошмаров – падения в пустоту небытия, в котором тебя нет…
***
Здесь много тяжёлобольных, особенно – обгоревших и парализованных. Пожалуй, только Марк внешне выглядит здоровым.
Пациенты разговаривают друг с другом редко и неохотно, каждый погружён в собственные мысли и переживания. Да и какой из меня собеседник? Многие помнят о себе гораздо больше. А у меня есть только голос, зовущий то тише, то громче. Рассказываю о таинственном голосе Марку. Кажется, это его слегка огорчает…
***
Сегодня снова привезли двоих. Точнее, сильно обгоревшего пациента сопровождает хмурый кряжистый субъект с недобрыми глазами-буравчиками. Санитары катят каталку по коридору, сопровождающий что-то втолковывает врачу. Успеваю подслушать обрывки разговора.
«Зачем только вы таких доставляете? И почему ты, а не напарник?..»
«Положено – вот и доставил… Напарник здесь уже не нужен. Он дело в архив канцелярии сдал, по своему ведомству… шансов на выздоровление никаких…»
«…И в чём ещё только душа держится… в хоспис конечно…»
«… Эта братия живучая… да недолго ему уже… восемь огнестрельных…»
«Да, редкий случай… И чего они так за жизнь цепляются?»
«А за что им ещё цепляться?..»
Я уже знаю, что в больнице есть крематорий, примыкающий к отделению для безнадёжных больных. Практично, что и говорить…
За следующим завтраком узнаю от Марка, что давешний пациент скончался.
«Совсем обгоревший он был, как головешка, – мой сосед сокрушённо вздыхает. – Так весь в золу и вышел, ничего не осталось…»
***
Колода времени, проведённого в больнице, медленно и своенравно тасуется в моей многострадальной голове. Начинает казаться, что карты дней выпадают совершенно произвольным образом. Одни вызывают ощущение дежа вю, другие и вовсе противоречат здравому смыслу: вот я рассматриваю в зеркале почти зажившие шрамы, вот снова вижу в нём лицо со следами сильных ожогов, а врач успокаивает, что я вовремя успел, поэтому шансы на выздоровление неплохие. Лишь некоторые вещи остаются неизменными: непреходящие кошмары, уродливая рана на груди, зовущий голос, Марка по-прежнему не выписывают…
В нашу палату подселили новенького – тщедушного, заходящегося в кашле старичка с серым лицом. После каждого приступа на его землистых щеках выступают крупные пунцовые пятна. Представляется старичок Михал Митричем.
«Не берёг я себя никогда! – то и дело сокрушается он. – Хорошо ещё, сюда определили, может, подлечат… Спасибо старухе моей – просила, хлопотала. Эх, виноват я перед ней, дурень старый… Всю жизнь крепко обижал, а она – вишь, как…»
***
Калейдоскоп дней продолжает беспорядочно мельтешить. С большим трудом мне удаётся складывать из него осмысленную цепочку событий.
После тяжёлого приступа Михал Митрича от нас отселяют, поговаривают, что дела его совсем плохи, то ли в реанимацию перевели, то ли и вовсе в хоспис.
Мы с Марком снова остаёмся вдвоём. В который уже раз пытаюсь вывести соседа на серьёзный разговор: «Марк, ты вправду тоже совсем-совсем ничего не помнишь? Опять молчишь…»
«Ну, зачем ты? – в голосе Марка звучит неподдельная горечь. – О себе лучше подумай! Сколько изводиться будешь, рану бередить? Забудь, забудь обо всём, и о голосе, и о кошмарах. Ты учти, меня выпишут скоро; придётся тебе здесь только на себя да на врачей надеяться, как и всем остальным!»
«А ведь не выпишут тебя, Марк… – пронзает молнией внезапная догадка. – Пока звучит голос – точно не выпишут. И мы ведь с тобой вовсе не в больнице, верно?»
Сосед тяжело вздыхает и отводит глаза: «Пойми, мне нельзя врать! Это место называют по-разному. Но самое близкое определение – госпиталь. Госпиталь для душевнобольных…» – «Да, положение… Слушай, дружище, я конечно не представляю, как и во что мы впутались. Только чувствую: крепко мы с тобой связаны…. А давай… устроим побег? Если и пропадать, всё лучше – на воле».
Марк с удивлением и любопытством смотрит на меня.
«Ты не спеши отвечать! – добавляю торопливо. – Обдумай всё хорошенько, ладно? Но видишь сам, выписаться отсюда, похоже, можно только через крематорий!»
Слушая мои слова, Марк сдержанно улыбается, так, словно я говорю что-то очень смешное. Впервые вижу его в таком настроении.
***
Выписывают Михал Митрича, в пух и прах разбивая мою крайне сомнительную версию о секретной подземной клинике для жертв тайных экспериментов, страдающих безумием и амнезией. Не знаю, что сотворили местные эскулапы с нашим стариканом, который теперь буквально светится здоровьем. На минуту он заглядывает в нашу палату, неловко прощается:
«Ну, хлопцы, не поминайте лихом! – и немного смутившись, добавляет, глядя почему-то в мою сторону. – Парень… ну, просьба к тебе есть… Старуха моя шибко набожная… Где уж мне… Ты, того… сделай доброе дело, ладно? Как выпишут, поставь свечку за здравие. Анной её зовут…» – «Да когда ещё меня выпишут, Михал Митрич!» – «Выпишут, выпишут, не сомневайся! Пришла на тебя сверху бумага, парень, оформляют уже. Сам в кабинете главврача видел!»
Старик ещё больше смущается и почти бегом покидает нашу палату.
«Чудной старикан! – делаю вид, что не замечаю погрустневшее лицо Марка. – Можешь считать меня душевнобольным. Да так оно и есть, пожалуй... Я ухожу сегодня после обхода. В любом случае». – «Ты ничего не понимаешь! Уйти отсюда можно только здоровым! И тогда всё у тебя будет хорошо! Но…» – «Что «но»? Опять недоговариваешь, Марк!» – «Иногда… очень редко… отсюда можно вернуться…» – «Не вижу никакой разницы!» – «Разница огромная. Если вернёшься, неизвестно, как всё сложится! В каком состоянии ты попадёшь сюда в следующий раз? И попадёшь ли вообще? Если бы не авария…» – «Авария? Я… умер?» – «Да нет же! Иначе бы меня здесь не было!» – «Не понимаю… Но, пожалуй, я не сильно обгорел…» – «В том-то и дело! Обгореть не успел, а вот накоптил уже изрядно…» – «Почему я почти ничего не помню, Марк?» – «Ты знаешь…» – «Потому… потому что… мне нечего вспоминать, да?»
Отчаянно напрягаю память. В голове проносятся смутные картинки, чьи-то светлые образы, солнечные воспоминания из детства. А ещё голос, который зовёт меня всё сильней. Остальное – пепел…
«Неужели я такой страшный человек, Марк?» – «Обычный… – пожимает плечами. – Непутёвый только и легкомысленный. В добре живёшь, а добра не замечаешь». – «Я бы потерял… её, да?» – «Хуже. Ты бы её просто сжёг, заставляя выбирать между любовью к тебе и жизнью собственного сына – испепелил бы всё, что у тебя оставалось. И сам бы сгорел». – «Что… мне делать, Марк?» – «Ты знаешь…» – «Дырка в груди, она…» – «Сильно болит?» – «Сильно…» – «Это хорошо. Значит, не всё потеряно».
«Пусть возвращается… – в палате незаметно появляется седоватый заведующий отделением, ободряюще кладёт руку на плечо Марку. – Всё-таки мы неплохо подлечили его, у парня есть шансы на выздоровление».
***
Свет сменяется темнотой, а темнота – светом... Долго прихожу в себя… Открываю глаза…
Тусклая желтоватая лампа под потолком, белые стены. Меня куда-то везут на каталке. Мимо неспешно проплывают больничные койки. Возле одной из них суетится молоденькая медсестра и плачет пожилая женщина в чёрном платке. На койке старик. Спокойное умиротворённое лицо. Михал Митрич…
Из коридора доносится шум, крики: «Куда ты? А ну, постой! Да в палату, в палату его везут, дурёха! А ты что подумала?»
Слышу скрипучий голос пожилой санитарки: «Да пусти ты её! Пятый день девка из-за этого дурака убивается! Ишь ты, вернула его всё-таки… А говорили – не выкарабкается; машина вдребезги была…»
Надо мной склоняется знакомое лицо – самое прекрасное на свете, с растёкшейся и размазанной тушью, заплаканными опухшими глазами…
Чувствую на своей груди ласковые родные ладони. Машинально вскрикиваю. Но вместо привычной боли по телу разливается невероятное тепло, которое невозможно описать словами. Знаю совершенно точно, что подобного я никогда не испытывал до и никогда не смогу испытать после – с кем-то другим.
Силюсь сказать что-то самое главное… Но я ещё слишком слаб. Единственное, что удаётся в конце концов прошептать: «Давай… назовём его… Марк…»
Вижу сердцем: по правую сторону больничной каталки стоит он. И чуть смущённо улыбается.
