На эту умирающую деревеньку, притиснутую сосновым бором к неширокой медленной речке, я набрёл случайно. В скособоченных, ушедших в землю избушках два старика и пять старушек доживали свой век. Сосновый воздух требовался моей застарелой астме, и я попросился на постой.
Старушка, приютившая меня, отличалась от прочих обитателей деревеньки и говором, и манерами, но, прежде всего, своей ярко выраженной семитской внешностью. Вопросы, какой ветер занёс её в эти края и что заставляет жить в этой глуши, вертелись на моём языке, но спросить я не решался, боясь разрушить сложившиеся между нами отношения. А были они просто идеальными. В свои семьдесят лет она относилась ко мне тридцатилетнему с истинно материнским чувством, но не навязчиво и без наставлений, требовала называть себя по имени и на «ты».
Я прожил у Рахили чуть больше недели, когда небо затянули плотные облака, из которых посыпал мелкий противный дождь. Моя астма живо откликнулась на сырость, и я сразу пожалел о своей авантюре: случись приступ, спасать меня будет некому. Мы сидели на кухне, пили отвар мяты, ждали приезда продуктовой автолавки и слушали карманный приёмник: Майя Кристалинская пела про два берега у одной реки.
- Про меня счастливая говорили все, - тихо повторила Рахиль, и вдруг спросила: - А ты был по-настоящему счастлив?
Я промычал что-то невразумительное про сиюминутное и долговременное счастье, но она меня перебила:
- А я была безмерно счастлива, целых тринадцать лет. Но, как говорится в одном стихотворении, «за всё платить ценой безмерной». Я и заплатила безмерно за каждый годик безмерного счастья.
Рахиль задумалась, помолчала и вдруг заговорила каким-то новым, помолодевшим голосом. Я слушал, боясь пропустить хоть слово. Она говорила долго и увлечённо, одну за другой прочитывая страницы своей жизни. Рычание мотора за окном прервало рассказ и она, сунув ноги в сапоги и закутавшись в полиэтиленовую плёнку, пошла за хлебом.
Рахиль вернулась минут через двадцать с хлебом и новостями:
- Степан, водитель автолавки, сказал, что в колхоз прислали прогноз погоды на месяц, так дождь ещё тринадцать дней идти будет. Я думаю, уезжать тебе надо с астмой твоей. Решать тебе, но Стёпа берётся тебя до города довезти. Он сейчас назад поедет и притормозит у нашей калитки. Езжай, как бы беды не приключилось.
Рахиль была права, и я кинулся собирать рюкзак.
Все оставшиеся от отпуска дни и следующие три месяца я записывал рассказ Рахили, редактировал и шлифовал. Наконец рукопись вчерне была готова, и вот что у меня получилось.
БЕЗМЕРНОЕ СЧАСТЬЕ РАХИЛЬ БЛЮМЕНТАЛЬ
Глава 1.
Борис Блюменталь ушёл из жизни легко, не мучаясь и не обременяя других. Его сорокалетнее сердце внезапно остановилось, и он упал под ноги коллегам конструкторам. В хвалебных поминальных речах сослуживцы с какой-то непонятной гордостью твердили, что он «сгорел на работе».
Рахиль плакала, жалея его, себя и овдовевшую в тридцать восемь мать, но в школе шли выпускные экзамены, и она собралась, получив в награду за стойкость аттестат без единой тройки. Дальнейший жизненный путь был известен ей уже с восьмого класса – только педагогический и только география. Поступила она легко, учёба тоже не была особо обременительной и оставляла время на общественную работу, которой были заняты все свободные часы.
Семён Уваров нашёл свою Рахиль на одном из воскресников, и поначалу напугал откровенными ухаживаниями, но со временем она поняла, что за маской показного нахальства прячутся робость и переполняющее его искреннее чувство. Случайно узнав, что в детстве папа называл её Рохле, он нахально заявил, что будет называть так же. На возмущенное: «А тебя как называли?» тихо ответил: «Не помню, Рохле. В приюте Уваровым, беспризорники Варом, у Макаренко Сёмычем. Я же сирота с дореволюционным стажем».
Семён был пятью годами старше, закончил что-то юридическое и работал по специальности в какой-то конторе, сокращённое название которой ни о чём Рахили не говорило. Выдержав двухлетний траур, мать снова вышла замуж, и Рахили стало неуютно в их комнатке с посторонним и не слишком приятным мужчиной. Ей удалось договориться о месте в институтском общежитии, и она оставила свой дом к всеобщему удовольствию.
Годы учёбы пролетали так быстро, что Рахиль толком не осознала, как оказалась на пороге выпуска. Самостоятельная жизнь учителя в какой-нибудь Тмутаракани, куда их забросит распределение, пугала всех её сокурсниц, и Рахиль тоже заразилась этим всеобщим страхом. А тут ещё и Семён, буквально по нескольким случайным репликам раскусивший этот её потаённый страх, стал подзуживать:
- А что, Рохле, ты дрова колоть умеешь? Нет, - притворно изумлялся он, - а как же ты в деревне печку топить будешь? Как, ты и печку топить не умеешь? Да, плохи твои дела, в первую же зиму нос отморозишь! – завершал он и заливался счастливым смехом.
Рахиль обижалась и принималась горячо доказывать, что всюду живут наши советские люди, и они не дадут пропасть, что научиться можно всему, было бы желание, а она, Рахиль, трудностей вообще не боится. Он слушал её и кивал головой, но в его глазах она видела любовь, тоску и тревогу, и обида проходила сама собой, замещаясь в сердце каким-то светлым, ранее неизведанным чувством.
Наступила осень. Семён уехал в командировку и исчез из её жизни на целых две недели. Уже на третий день Рахиль осознала, что такое чувство одиночества, занервничала и затосковала, всё уже понимая, но ещё не разрешая себе в этом признаться. Он появился неожиданно, среди дня, и был непривычно печален.
- Я, Рохле, сегодня сон видел: приезжаю, а тебя нет, и никто не знает, где тебя искать. Мне так нехорошо во сне стало, что думал, помру. Выходи за меня, Рохле, ладно?
Её сердечко сжалось, кровь прилила к щекам, но она отрицательно мотнула головой.
- Почему нет, Рохле, – растерянно забормотал Семён, - чем мы не пара? Я большевик, ты комсомолка, оба с образованием, ну и всё такое прочее. Почему нет?
- Потому, Семён, что ты будешь думать, что я вышла за тебя, чтобы уклониться от распределения, вот почему нет, - её голос дрожал и эти бесконечные «что» сливались в крик какого-то безнадёжного отчаяния.
Они стояли на вершине холма, с Волги дул пронизывающий осенний ветер и её била крупная дрожь то ли от холода, то ли от нервного возбуждения. Семён посмотрел на неё серьёзно, даже несколько сурово, и произнёс:
- Рахиль Борисовна Блюменталь! Клянусь своим партбилетом, - он приложил руку к груди, - что никогда не подумаю так, что у меня никогда не будет человека роднее тебя и что, - тут он смутился и почти прошептал, - я буду любить тебя до конца своих дней.
Она стояла перед ним счастливая и умиротворённая, не замечая, как по щекам катятся слёзы, как он осушает их губами, и не воспринимая всё это, как первые в своей жизни поцелуи. Рахиль так и не сказала «да», но этого уже и не требовалось.
- Рохле, завтра у меня отгул за командировку, - голос Семёна слегка дрожал, но с каждым словом в нём всё твёрже звучали командирские нотки, и Рахиль таяла от чувства обретаемой защищённости, - поэтому в пятнадцать ноль-ноль встречаемся в ЗАГСе. Не забудь паспорт. А сейчас извини, мне надо бежать. До завтра!
- Но фамилию я свою оставлю, - крикнула Рахиль ему в спину, - в память об отце!
- Как скажешь, Рохле, не опаздывай! – откликнулся он и сбежал с холма.
Назавтра Рахиль переехала к мужу и укладывая в шкаф свои нехитрые пожитки, увидела военную форму с одной «шпалой» на краповой петлице и карающим мечом на рукаве.
- Так ты чекист, Сеня?
Семён внимательно посмотрел на неё и кивнул.
- Ты с револьвером бегаешь за контрой, а они стреляют в тебя и даже могут ранить, - выдохнула Рахиль и в её голосе ему услышалась смесь детского восхищения и материнской тревоги.
- Успокойся, Рохле. С револьверами бегают оперативники, а я следователь – моё дело изобличать уже пойманных врагов. И давай договоримся сразу: больше никаких вопросов о моей работе ты никогда задавать не будешь и ни с кем не будешь о ней говорить.
Через несколько дней Рахиль зашла в деканат и оставила заявление с просьбой исключить её из списков на распределение в связи с замужеством и ответственной работой супруга. В комнате были только секретарша и машинистка и Рахиль, коротко объяснив, в чём дело, попросила передать заявление декану. Она вышла в коридор, но остановилась, пропуская студентов, тащивших куда-то столы и стулья.
- А ловко эта евреечка избежала распределения, - услышала она голос секретарши.
- Да, эти жиды устраиваться умеют, своего никогда не упустят, - откликнулась машинистка.
Рахиль резко распахнула дверь.
- Старые, завистливые дуры, - сдерживая брезгливость, сурово произнесла она от порога, - я презираю ваш мещанский антисемитизм и мне жалко вас.
Не прошло и полугода семейной жизни, как Семён стал нервничать, замкнулся, порой сутками пропадал на работе и начал выпивать. Рахиль искала причину в себе, корила себя за невольные промахи, изо всех сил старалась угодить мужу, но всё было тщетно. Однажды, не выдержав, она прямо спросила Семёна, чем стала ему неугодна. Он посмотрел на неё пьяными изумлёнными глазами, бухнулся на колени, обняв её ноги и уткнув лоб ей в живот, забормотал что-то нечленораздельное, непонятное, про газеты, процессы, врагов и проклятую работу. Она же, уяснив только, что не является причиной его охлаждения, смеялась, ласкалась неумело, по-кошачьи, шептала какие-то глупые, бессмысленные слова, и наконец уснула счастливым детским сном.
Рахиль проснулась среди ночи. В незашторенное окно временами заглядывала бледная луна, выныривая на несколько секунд из вереницы облаков, выхватывала из темноты осунувшееся лицо Семёна, и снова прятала его в ночной черноте. Этот тревожный пунктирный свет повернул её мысли на его работу и на бесчисленных врагов, количество которых нарастало с каждым днём. Не надо было читать газеты и слушать радио – прямо в её школе чуть ли не ежедневно они обсуждали разоблачение очередного врага народа среди родителей учеников или работников просвещения, и Рахиль с гордостью думала о своём Семёне и его вкладе в это святое дело. Она вдруг прочувствовала значение таких простых слов, как «родной» и «близкий», и ей впервые страстно захотелось подарить хоть что-то этому единственному на свете мужчине, забывшемуся рядом с ней тяжёлым тревожным сном.
- Что я могу ему подарить, - сокрушённо думала влюблённая женщина, - чем могу я, обычная училка, вознаградить этого героя за его титанический труд?
Неожиданно простая мысль пронзила всё её существо: ребёнка, надо подарить ему ребёнка! Мысль была мещанская, бабская, но она настолько захватила её, что Рахиль едва сдержалась, чтобы не разбудить мужа немедленно. Остаток ночи прошёл в мечтах и томительном ожидании его пробуждения, но под самое утро сон сморил её, и она проснулась только от громыхания сковородки, на которой Семён разогревал остатки ужина. С той ночи она стала ловить каждое мгновение для осуществления своей идеи, но таких моментов становилось всё меньше. То он отсутствовал по нескольку дней и ночей кряду, то
Очень давно не читала ничего подобного.