Скрижали судьбы

Когда б скрижаль судьбы мне вдруг подвластна стала,
Я все бы стер с нее и все писал сначала.
Из мира я печаль изгнал бы навсегда…
Омар Хайям
На скрижалях судьбы я оставлю Тебе оберег,
Листопадом любви разукрашу Твой жизненный путь.
О. Лазарева


I
ПРОЛОГ

…Тоска смертная!
За окном осенний мелкий дождь. Погода соответствует настроению, скоро холода – бесконечные зимние вечера, располагающие к меланхолии, размышлениям о жизни, добегающей, увы, конца.
Пришло время подводить итоги – говорят собирать камни, да так их разбросала, что не собрать, да и смысл? Сколько осталось: год, два, десять? Жизнь на исходе, нечему радоваться, нечем похвастаться, да и просто потешить душу.

Кто или что управляет нашей жизнью, творит судьбу?
Перст судьбы, воля провидения, божья воля?
Неважно как назвать, но так хочется списать все свои неудачи, несчастья и беды на нечто высшее, нам неподвластное. Так проще, легче принимать удары судьбы, и опустив руки, отдавшись чужой воле, покорно плыть по течению, представив себя сидящей в иллюзионе, на экране которого проходит твоя бестолковая жизнь, не позволяя ни вмешаться, ни остановить, ни переиначить.
Воля Спасителя!
От чего спасать? А ведь ему там (наверху) не до нас! Не хватает на всех, уж лучше бы оставил в покое, поскольку то, как он спасает, больше похоже на кару небесную…

Не успела подумать – ослепительная вспышка света!
Пред ее глазами возник седовласый старец. Светится, нимб над головой, лик грозен, очами сверкает:
– Как смеешь, неблагодарная, возводить на меня хулу за горькую свою долю, коли сама палец о палец не ударила, дабы изменить что-либо. Так знай же, отныне судьба твоя будет подчинена собственной воле.
– Сжалься, пощади!
– Да будет так! Скрижаль судьбы теперь в твоих руках!
– Но как знать это, да и какой интерес кроить судьбу, ежели жизнь на исходе?
– Твори свою судьбу хоть с момента рождения. Для этого тебе будут дадены пергамент и перо. Но есть два ограничения – количество листов и мера пресечения. И еще, избегай слова ”конец”, как только оно появится, написанный тобой сценарий тотчас начнет вершиться, и не поправить уже ничего.
– Где эти листы и что значит мера пресечения?
– Сама поймешь…
Старец стал таять, медленно исчезая…

Странное видение иль это сон? Похоже, задремала. Бросила взгляд на письменный стол.
Боже праведный! На столе лежала пачка листов пергамента, гусиное перо и чернильница.
С опаской подсела к столу, взяла перо, макнула в чернильницу.
И тут же рука сама по себе потянулась к листам, готовая забегать по пергаменту, да мысли покинули бедную голову – что писать? Ничего дельного не приходило в голову. Бросила перо, рука тотчас успокоилась.
Открыла ящик стола, нашла свой дневник, который вела еще со школы.
Стала листать. Ага, вот:
"Если бы судьба каждого из нас была подвластна собственной воле?
Мы стали бы счастливы, зажили бы в гармонии с собой и окружающими нас людьми, лишенные злобы, жадности и зависти, разучившись болеть и страдать; искренне любили, плакали бы лишь от счастья, улыбались, как младенцы, свободные и равные в справедливом и праведном мире…"
И это все? Не густо.
Видать, придется писать с чистого листа.

II
РОЖДЕНИЕ.
О собственном рождении она знала лишь то, что ее мать умерла при родах, отец пропал в безвестности, явился много позже нищий, больной, просящий.
Забрала ее тетка, не из любви, не из жалости к сироте, а по причине: “что станет говорить княгиня Марья Алексевна? ” Так что все издержки неродной дочери она испытала в полной мере!..

Нет, у нее будет иная судьба! Взяла перо:
Родилась девочка: три с лишним килограмма, пятьдесят с чем-то сантиметров, здоровенькая, без патологий. Сама без приглашения выпрыгнула из разверзшегося лона не успевшей даже охнуть матери – славненькая, чистенькая, личико беленькое, глазки голубые, бровки рисованной дугой, носик ровный, губки алые, головка в светлых кудряшках. Пуповина сама по себе отпала, завязавшись в узелок пупка. Не завопила в ответ на первый неприличный шлепок мужчины по пухлой девичьей попке, а улыбнулась... засмеялась весело так, игриво, захлопала в ладошки, затем нетерпеливыми ручонками охватила материнскую грудь, разминая, вожделенно припала, зачмокала…

– НЕ ВЕРЮ!!! – раздался сверху  грозный, недовольный голос.
Кто это там поминает Станиславского?
Так вот, что означает “мера пресечения”? И что ж это за судьба такая получится?
Смятый комок пергамента отправляется в корзину.

Рука вновь забегала по пергаменту, но ей показалось, что кто-то водит ее рукой:
Несчастная женщина на сносях который уже час орет благим матом – никого! Муж (правильней сказать сожитель) вдрызг пьяный храпит на полу, пушкой не разбудишь! Телефона нет, мобилка работает лишь на вход – давно не плачено. Сползла с кровати. Ползет и вопит в надежде на чью-нибудь помощь. Выползла на лестничную площадку. В ответ на истошные ее вопли двери захлопываются. Соседи не рискуют вмешиваться – вдруг убивают кого? Лифт не работает, ползет вниз по лестницам, оставляя мокрый след. Выползла на улицу, взывает о помощи, орать уже не может, лишь сипит. Под ней лужа – отошедшие воды. Прохожие отворачиваются, торопливо проходят мимо – думают пьяная, да еще обмочилась.
Сознание померкло…
Пришла в себя – лежит в палате одна, живот распанахан от пупа до… Никто не подходит, боль невероятная, наконец, лениво вплывает сестра.
– Где я, что со мной, нешто родила?
– Родила, родила, щас принесу уродца.
Приносит. Действительно уродец – дауненок да еще с заячьей губой. Тельце и мордашка сизые, морщинистые, покрыты густым пушком. Тужится, побагровел весь, дала грудь – не берет, не понимает, что с этим делать, тычется раздвоенной губкой, скрипит. Наконец, разобрался, ухватил сосок, пытается извлечь, да  нет там ничего!
– Кто-нибудь приходил? – спрашивает.
– Не приходил, приполз, перегаром за версту тянет. Узнал, что родился даун. Выматерился и ушел. Не сразу – никак не мог найти выходной двери, едва с балкона не свергся.
Господи, что за бред? Не могла она такое написать.
Что-то сверху не слышно сакраментального: “НЕ ВЕРЮ”. Видимо, такое непотребство кажется очень даже реальным.
Ну, уж, нет!
Скомканный лист отправляется в ту же в корзину…

Еще жизнь не началась, а сплошь несообразности.
Но с чего-то ведь надо начинать?
Итак, родилась девочка – ничем не примечательная. Вес – три пятьсот, рост – пятьдесят два сантиметра, глазки болотного цвета, волосы русые, не блондинка, но и не брюнетка.
Лиха беда начало!..

III
МЕСТО РОЖДЕНИЯ

Пора определиться с родителями и страной проживания.
Рука забегала по пергаменту.
Город Денвер, штат Индиана. Закрытый район – здесь нет места черным, желтым и краснокожим, исключая прислуги. Сюда не попадет простой смертный. Здесь живут избранные – миллиардеры и мультимиллионеры. Все подчинено неписанным правилам, существующим испокон веков, в соответствии со статусом и богатством.
Мать и новорожденную привезли на белом огромном лимузине, поселили в специально достроенном крыле дома, где все служит знаменательному событию – рождению первенца.
Сразу же наняли кормилицу, няньку, и дополнительную прислугу для жизнеобеспечения родившейся девочки и матери. Новорожденная пользуется особым статусом – выше, чем мать, чем президент, чем Создатель…
– НЕ ВЕРЮ!!!
Еще один исписанной лист пергамента оказывается в корзине для мусора.

Ну, погоди!
Но вновь ее рукой кто-то ведет.
Надо же такому случиться, рожать в лихую годину? Центрально африканскую страну Бурунди охватила небывалая засуха и, как следствие, голод. Рожать пришлось в хижине с повитухой – мало того, что роженица голодная, нечем даже обмыть новорожденную. Обтерли влажной парусиной, смоченной мочой. Молоко, слава аллаху, прибыло, да грудь иссохшая, удается сцедить лишь несколько капелек. На повестке дня – единственный вопрос. Кто первый оставит этот мир: мать или дитя? Лучше дитя, меньше мучений.

Прислушивается. Тишина, словно так и должно быть!
Исписанный лист скомканным шариком отправляется в мусорную корзину…

Фантазия исчерпана. Листы редеют, а она еще не определилась с началом жизни.


IV
ДЕТСТВО

Дабы не тратить понапрасну пергамент, не следует излишне детализировать – а просто обозначить вехи судьбы.
Детство обычно помнится лет этак с четырех. Какой смысл описывать то, что все равно забудется.
Посему вправе пропустить.
О себе она помнила лишь то, что в четыре года ее отправили в интернат, где с перерывами провела и детство, и отрочество, и юность…
Взяла перо.
Первое впечатление детства – поездка в Крым на Черное море. Бескрайняя лазурь, теплая, ласковая. Лежишь, волны плещутся, играя ногами.
На пляже – ни души. От двухэтажной с ажурными колоннами дачи до кромки воды рукой подать. Мама зовет ужинать. На высокой террасе, укрытой тенью платана, за столом сидят родители в легких одеждах – молодые, красивые. На покрытом белоснежной скатертью столе – фрукты, вино, соки, зелень, только что испеченный лаваш, ваза с цветами. Прислуга приносит фарфоровую кастрюлю с окрошкой. Апельсиновый сок, охлажденная окрошка, теплый ломоть лаваша. На десерт – мороженное со взбитыми сливками и кусочками ананаса. С высоты террасы хорошо виден проплывающий трехмачтовый парусник – то ли барк, то ли шхуна. Паруса в лучах заходящего солнца кажутся алыми…
– НЕ ВЕРЮ!!! – возвращает на землю рык с небес – в корзину для мусора добавляется еще один скомканный лист.
Рука же продолжает злобно скрипеть пером, кем-то управляемая.
Вечер, босоногая в рваном платьице девочка прибегает с пыльного двора в надежде на ужин – живот впал до позвоночника. В огромной общей кухне, одной на весь барак, лениво переругиваются женщины. Вкусно пахнет борщом и котлетами, но это у соседей. А у них в комнате за длинным столом сидит многочисленная семья в ожидании застрявшей на кухне матери.
Комната большая с высоченными потолками, и светлыми когда-то стенами. Теперь они кажутся коричневыми от бесчисленных следов раздавленных клопов. Перекрыта перегородками, за одной живут мама с отчимом, за другой – старшая сестра с мужем и дочкой.
Остальные дети на ночь размещаются на полу на набитых соломой матрасах вповалку без простыней и подушек. Наконец, дверь отворяется, появляется огромный живот матери, распираемый очередным отпрыском, за ним – она сама. Несет безразмерную кастрюлю с невкусно пахнущим варевом. Каждому положен кусок хлеба, на нее с братом – одна тарелка, выдирают друг у друга ложку, сербают похлебку с редкими следами картошки и капусты.
Грохот! Это отчим брякает по столу кулаком – где положенный стопарь? Тарелка подскакивает, переворачивается.
– Не заработал!
Ужина теперь не видать, на дерзкие слова матери отчим хватает ее за волосы, наматывает на кулак, возит лицом по столу. Дети набрасываются на него – куча мала, отбивают мать. Повел плечом, сыплются, как тараканы с плиты на кухне при включенной духовке. Мать хватается за живот, похоже, началось. Рановато, да она никогда не донашивает. Не дают, кто сапогом, кто кулаком, этот вдавил живот в угол стола.
Родильный дом – спасение для нее, увы, недолгое.
Рука устала мерзопакостить, а ожидаемого  рыка не