С расспросами к Тамаре Николаевне я не приставал, отчасти из-за моей врождённой застенчивости и нерешительности, отчасти от уверенности в том, что в самое ближайшее время тётушка сама расскажет мне то, что сочтёт необходимым.
Так и случилось…
Однажды утром (это было в воскресенье) сразу же после завтрака, она позвала меня к себе в комнату и показала пожелтевшую от времени, чуть надорванную с одного края фотокарточку.
– Вот, взгляни, Юра, – сказала она и, чуть понизив голос, пояснила. – Это мой кузен, твой двоюродный дядя…
Я взял в руки протянутый мне прямоугольник фотографической карточки: с той задорно смотрел довольно симпатичный парень лет двадцати трёх–двадцати пяти, в новенькой офицерской форме с лейтенантскими погонами.
– Виталик здесь снялся сразу по окончании военного училища. Он был проездом в Москве по пути к месту службы…Ты, конечно, удивлён, – продолжала тётя, хотя я был абсолютно спокоен и не выказывал ни малейшего признака удивления. – Ведь моя сестра, твоя мать, никогда не рассказывала тебе о нём, да и я молчала все эти годы. Дело, Юрочка, видишь ли, в том, что когда-то давно в наших с ним отношениях произошёл разрыв. Кто прав, кто виноват, – судить теперь сложно, но с тех пор с Виталием мы не знались…
Тамара Николаевна отвела взгляд в сторону и, захваченная нахлынувшими воспоминаниями, долго смотрела на печально кивающие ветки старых тополей за окном.
– Семь лет назад мне с трудом, но всё же удалось разыскать Виталия. Я написала ему письмо, правда, без особой надежды, так наудачу, но, как ни странно, довольно скоро получила ответ. О себе Виталик почти ничего не писал, больше спрашивал, интересовался нашей жизнью, а в конце письма настойчиво приглашал к себе в гости. И я уже было собралась в дорогу, да твоя мать на правах старшей сестры категорически запретила мне ехать. Теперь, сам видишь, не гожусь я для таких путешествий, а ты, Юра, должен пообещать мне, что летом обязательно побываешь у дяди Виталия. Посмотришь, как он живёт, потолкуешь с ним, о нас ему расскажешь. А как вернёшься – поделишься своими впечатлениями. Кстати, живёт он в Ейске, так что отдохнёшь там, в море покупаешься, позагораешь…
Всю жизнь, с окончания педагогического института до самой пенсии, моя тётушка преподавала в школе английский язык. Военные годы провела на Урале, в эвакуации, где однажды простудившись, стала страдать от приступов бронхиальной астмы и с тех пор она уже не расставалась с ингалятором, который спасал её в минуты внезапного удушья. С годами к этому недугу прибавилась ещё и гипертония. Тамара Николаевна с трудом переносила жару и духоту, стала редко выходить из дома, а так как за ней некому было присматривать (муж её, главный инженер оборонного завода, рано ушёл из жизни, детей у них так и не было), её навещала моя мать. Но когда не стало и её, эта обязанность полностью легла на мои плечи.
Я заходил к хворающей тётушке дважды в неделю, выполнял по её просьбе разные поручения: бегал в аптеку за лекарством, платил за квартиру, ходил по магазинам. А вскоре Тамара Николаевна стала настаивать на том, чтобы я переселился к ней насовсем, объясняя это появившимся вдруг паническим страхом одиночества, который атаковал тётушку вечерами и по ночам, изматывая её и не давая заснуть до утра. Я с готовностью согласился: квартира была двухкомнатной, пусть и в панельной пятиэтажке на самой окраине Москвы, зато до завода, где я работал, было всего лишь три трамвайные остановки, что намного ближе, чем приходилось мне добираться из дома, да и в нашей родительской квартире, где мы проживали с младшим братом, стало тесновато – тот, едва получив диплом инженера, женился на бывшей однокурснице, и недавно у них появился ребёнок. В душе я лелеял надежду, что тётя, в конце концов, отпишет жилплощадь мне, что решило бы мой жилищный вопрос. Так в конечном итоге и вышло.
А спустя два месяца, с приходом первых, несмелых ещё морозов, моя несчастная тётушка отдала душу богу. Умерла для всех нас – и для родственников, коих осталось не так уж много, и для знакомых, и для бывших коллег по работе, – так же неожиданно, как и вполне предсказуемо.
Итак, перезимовав в осиротевшей квартире, и, сделав вывод, что до конца года нужно непременно жениться, чтобы самому не умереть от тоски и одиночества, в первых числах июля, выполняя волю покойницы, я отправился в Ейск к этому незнакомому и так неожиданно для меня обнаружившемуся дяде Виталию.
2
[justify] В купе нас было двое. Своего будущего попутчика я приметил ещё в Москве: мы вместе томились в ожидании поезда, с нетерпением поглядывая на табло, затем вместе вышли на перрон, сели в один и тот же вагон и, так получилось, что попали в одно купе.
– Владимир Терентьевич Котов, – представился он, как только поезд тронулся. – Военный пенсионер, в прошлом майор-артиллерист.
Я назвал себя, не прибавив, однако, более никаких о себе подробностей.
Котов почти сразу же разделся и лёг спать, а я, решив принять горизонтальное положение лишь после того, как поезд покинет пределы Москвы, так и просидел, глядя в окно, до самой Тулы. Под размеренный стук колёс я вспоминал свою несчастную тётушку, которая так и не услышит от меня обещанного рассказа о поездке, представлял в воображении скорую встречу с дядей Виталием; думал, как посмотрела бы на это моя мать, будь она жива, размышлял о том, как устрою свою дальнейшую жизнь по возвращении из отпуска. Одна мысль цеплялась за другую, та тащила за собой третью, четвёртую, а четвёртая приходила ещё и с подружкой – так и провёл я эти без малого три часа дороги. Очнулся только тогда, когда состав наш, замедлив ход, наконец, с шипением замер.
В Туле наш поезд имел получасовую остановку. Попутчик мой, вероятно, потревоженный тишиной, обеспокоенно завертелся под простынёй, зашёлся тяжёлым кашлем и, с кряхтом перевернувшись, открыл глаза. Приподнявшись на локоть и повздыхав о чём-то, он протяжно зевнул и, окончательно придя в себя, уселся на постель.
Указательным пальцем с пожелтелым ногтем Владимир Терентьевич осторожно, словно опасаясь чего-то, сдвинул край занавески и, бросив взгляд на перрон, разочарованно отвернулся, не найдя, очевидно, там ничего интересного – жёлтые стены вокзала, два-три носильщика с пустыми тележками да несколько тоскующих в нетерпеливом ожидании своего поезда пассажиров.
Был отставной майор уже в годах, широкоплеч, с заметной сутулостью, густыми бровями и седой, не поредевшей, однако, за долгие годы, шевелюрой. Какое-то время мы сидели, не проронив ни слова.
– А вы, я вижу, и не ложились ещё? – нарушил затянувшееся молчание Котов.
Я сразу не нашёлся, что ответить ему. Смущённо улыбнувшись и пожав плечами, чтобы скрыть свою неловкость, я сказал:
– Что-то долго стоим…
– Локомотив меняют… – охотно пустился в объяснения Котов. – Сейчас к хвосту состава прицепят тепловоз, и потащит он нас в обход Тулы на юго-восток через Узловую на Елец.
Владимир Терентьевич стал подробно разъяснять мне, что раньше, ещё два-три года назад, поезд «Москва-Ейск» ходил через Тулу-Орёл-Курск и так далее, заходя на территорию Украины, но потом маршрут его изменили, и теперь, следуя через Тулу-Елец-Липецк-Воронеж, он только изредка забегает на чужую территорию и снова возвращается на родные земли…
– Вы не курите? – неожиданно спросил Котов.
Я отрицательно мотнул головой.
– Я тоже… Бросил недавно – кашель замучил, – с лёгкой грустью произнёс мой спутник.
Поезд едва ощутимо качнулся и медленно пополз вдоль ночного перрона, постепенно набирая ход. Прогремев по мосту через Упу, наш состав стал круто и уверенно заворачивать на юго-восток.
– Вы часто путешествуете железной дорогой? – вдруг поинтересовался Владимир Терентьевич.
– Редко, раз в два-три года.
– Я чаще… Знаете ли, Юра, у меня масса родственников и география их проживания обширна. И каждый год у кого-нибудь, то свадьба, то юбилей, то новорожденный, а бывают и похороны… Куда от этого денешься? – с печалью сказал отставной офицер.
Но неожиданно он сменил тему и стал рассказывать всякие невероятные случаи из своей жизни. Оказалось, что мой спутник незаурядный рассказчик и весёлых историй у него хоть отбавляй – хватило бы, наверное, на весь путь до самого Владивостока, если бы, конечно, мы туда ехали. Я слушал его с большим интересом, и так продолжалось бы, наверное, до самого утра, но глубокая ночь и мерное покачивание вагона делали своё дело.
Мы уже стали основательно укладываться спать, как неожиданно, подавив невольно вырвавшийся смешок, Котов спросил:
– А вам никогда не приходилось ехать в одном купе с сумасшедшим?
– Нет, – встрепенулся я, почувствовав начало ещё одного увлекательного рассказа. – Бог, как говорится, миловал…
– А вот мне, представьте, Юра, пришлось. Незабываемая история! И если вы готовы послушать меня ещё пять-шесть минут, то наверняка не пожалеете. А дело было так…
В середине пятидесятых, по окончании военного училища я был направлен в зенитно-артиллерийский полк, дислоцировавшийся в бывшей теперь Германской Демократической Республике. Был я тогда юным лейтенантом полным сил, молодецкой прыти и радужных надежд, а, главное, не обременённым семейными заботами. По прибытии на место службы меня поселили в одноэтажном кирпичном бараке, ранее использовавшимся немцами как какое-то техническое или складское помещение, но впоследствии (уже после того, как там расположился наш полк) разгороженное внутри и принявшее статус холостяцкого общежития.
Зима, надо сказать, в Германии, как и во всей Европе, была сырой и мрачной. В комнатушке, которую я занимал, стены были насыщены влагой, отопление работало через пень колоду, и сырость была неизбывна. Вдобавок, в помещении,
