Мой Amarcord

                                                                                                                                                                                     

                                                   

Своего совсем маленького детства я не помню.
Хорошо помню себя с бабушкой. Мама много болела, и мне все время говорили: - Тише! Не шуми! Не бегай! Посиди тихонечко!
Ужасно, конечно, но благодаря этому я с самого детства подружилась с книгами.  Бабушка мне читала или вязала.  Я научилась читать очень рано, года в четыре. В пять я уже читала совершенно свободно. У нас долго сохранялось мое первое письмо, написанное папе в командировку. Письмо было написано печатными буквами. Мне тогда не было еще пяти лет.

У меня было любимое развлечение. Откуда это попало в наш дом, я не знаю. Это была большая коробка с открытками. Все они были кем-то написаны и отправлены по почте. (Это не списано из «Двух капитанов»! Это было на самом деле!)

Тогда мне это совсем не казалось странным или подозрительным. Я просто читала эти маленькие письма и тексты, напечатанные на обороте открыток. Рассматривала картинки. До сих пор помню страшного краба с глазами на ниточках, который нападал на водолазов, пару влюбленных, которые, решив вместе уйти из жизни, прыгали с обрыва в воду, разных пупсиков и ангелочков. С тех пор прошло лет шестьдесят, но я не могу забыть одну открытку: я теперь понимаю, что она была или пасхальная или рождественская, тогда мне это было недоступно. А вот текст на обороте я запомнила на всю жизнь:  Вовочке от мамы. Привет из Германии.  Почему я теперь считаю, что написано это было во время войны?  Кто был этот маленький  Вовочка? Что делала в Германии его мама?

Почему я помню только этот текст? Может быть, все остальные были написаны не по-русски?  Все это исчезло бесследно, когда я пошла в первый класс. Моя мама «изничтожила» эту коробку с открытками и мои детские книжки.

Несмотря на маленькую зарплату папы меня каждое лето вывозили  «на дачу». После войны, насколько я помню, обнаружились наши родственники в Белоруссии. Это была сестра моей бабушки, баба Маня,  и ее дети. Маленький городок, вблизи которого находилась деревня, где жили эти мои двоюродные (или троюродные?), назывался Друя.  Как выглядел этот городок,  не помню, а деревню помню. Помню, там было много зелени (для меня, городской), помню, что столбы из тополиных жердей моментально покрывались молодой пушистой порослью, помню, как после дождя по тропинкам прыгало много крошечных лягушат, а я ловила их и, осторожно сжав ладошку, хихикала, чувствуя, как лягушонок щекочет там, внутри.

В бабушкином саду была тропинка, ведущая в другую часть деревни. В саду был маленький пруд.  Обходить его было можно только по узенькой тропиночке, уцепившись за кусты, чтобы не упасть в воду. А, может, это просто была большая лужа? Теперь, когда я вспоминаю этот пруд и ветви, образовавшие поверх него арку, мне приходят на ум «Хроники Нарнии». Это был словно проход в другой мир…

С двух сторон от пруда росли две дикие  яблони с крошечными яблочками. Конечно, я пробовала эти маленькие недозрелые яблоки. Вкуса, конечно, никакого, а вот запах! Запах диких яблок детства…

Не думаю, что тогда мне было известно такое слово как  колхоз.   Конечно, все соседи моих двоюродных были колхозниками. Я думаю, это было лето пятидесятого года. В деревню пришли чиновники собирать налоги. Я не просто помню, я слышу, как выли бабы по всей деревне. Кем-то ведь было составлено правило, по которому было решено, сколько скота могло быть в крестьянской семье, сколько деревьев должно быть в саду. У соседей пришедшие чужие мужики вырубили яблони, за которые хозяева не смогли заплатить или яблонь этих было больше, чем полагалось.

В Друе у нас тоже были какие-то родственники, мы к ним ездили. Помню, что там меня накормили чем-то вроде дивной запеканки, которую называли  драчёна. Бабушка повела меня с собой в церковь. Это было мое второе посещение церкви. Второе, потому что в первое посещение меня крестили, по понятным соображениям я этого не помню.

С этим вторым посещением связано второе серьезное книжное совпадение. Я была очень маленькой, все иконы были помещены гораздо выше моего роста, я не могла их рассмотреть, поэтому я смотрела по сторонам. Бабушка с кем-то разговаривала. Откуда я могла знать, кто этот высокий человек в длинном черном, как мне показалось, халате, застегнутом на мелкие пуговки. Когда бабушка освободилась, поклонившись своему собеседнику (для меня это было так странно),  я спросила ее, кто эти два человека, только что прошедшие мимо нас.
-  Кто? Где? – не поняла бабушка.  
- Да вот эти, в белом, - но бабушка никого не видела. – Да вот они, вот, - я обернулась, никого уже не было. А ведь только что эти двое в белом с золотыми волосами были здесь. Я еще почти видела их спины, где за их плечами было что-то бело-кружевно-золотое…  Крылья?
Прошло столько лет.  И все-таки я их видела!

У бабушки Мани было трое детей, две дочери и сын, мой дядя Ваня. В те неспокойные послевоенные годы (конечно, тогда я этого не знала и не понимала) в тех краях шло активное становление  новой жизни. Дорога к бабушке Мане была непростой, сначала нужно было ехать до какого-то города на обычном поезде, а потом мы пересаживались на  узкоколейку и ехали уже до конца на таком маленьком поезде. Много позже я узнала, что территория, на которой мы отдыхали, совсем недавно стала советской. Это была Западная Белоруссия, потому-то и была другая ширина железнодорожной колеи.  Однажды наш поезд очень долго стоял на каком-то разъезде. Я, естественно, смотрела в окно. Мимо нашего поезда провели колонну женщин, сопровождаемых солдатами с винтовками. Теперь я знаю, это были арестованные или высылаемые навсегда из этих мест. Одна из женщин споткнулась о рельсу и упала. Около нее стоял солдат и что-то ей говорил, поторапливал.  Она подняла взгляд на наш вагон, и мы с ней встретились глазами.

А до деревни нас везли на телеге. Романтика!
Дядя Ваня был каким-то деятелем на железной дороге и активным (так говорили) сторонником этой новой жизни. В те годы почти все  госслужащие носили погоны, даже почтальоны, вот и мой дядя Ваня был каким-то железнодорожным капитаном. По рассказам моей двоюродной сестры, которая, по-видимому, иногда приезжала туда вместе с нами, прежде дядя Ваня был одним из организаторов  новой жизни в данной местности, кем-то вроде председателя сельсовета,    как в фильме «Никто не хотел умирать».  И было время, конечно, до нашего приезда, когда дядя Ваня не ночевал дважды на одном месте. У меня сохранилось какое-то слабое воспоминание, вроде бы я слышала рассказы о банде, действовавшей в этой местности.

За летние месяцы я настолько привыкала к реальности той белорусской жизни, что считала Ленинград только ее продолжением. Однажды я ехала с папой в трамвае по Международному (то есть, Московскому) проспекту, когда трамвай переезжал Обводный канал, папа спросил, указывая на воду: «Какая это речка?» Я гордо на весь трамвай заявила: «Друйка!»  Папа перепугался и стал водить меня по городу, рассказывая обо всем, мимо чего мы шли и  что мы видели. Он называл это  маршрутами.  Как сейчас помню, маршрут № 1 пролегал по Международному до Фонтанки, потом по Фонтанке, по теперешней Гороховой (она еще называлась улицей Дзержинского), по Загородному до Международного  и домой.

Мы жили в старом доме на улице, выходящей на Московский проспект. Вход во двор, направо, четвертый этаж, два звонка.  Совсем недавно мой сын, которому сейчас тридцать лет, увидев в каком-то телевизионном фильме дверь коммунальной квартиры со множеством звонков, съехидничал: «Как люди жили! Как тонко чувствовали!»  То есть для него это все уже passato remoto (давно прошедшее время, итал яз.).  История.

Итак, коммунальная квартира. Три комнаты, три семьи. Большая кухня, часть которой занимает огромная дровяная плита.  Такая огромная, что много лет спустя, во время капитального ремонта на месте этой плиты была сделана ванная комната! В пору моего детства никакой ванной в квартире, понятно, не было. Чай, не баре! Горячей воды тоже не было по той же причине.

Комната, в которой мы жили, была одной из двух больших комнат квартиры, третья была маленькая. Площадь нашей комнаты была, наверное, больше двадцати пяти метров, высокие потолки, два окна выходили во двор. Выглядывать в окна мне не разрешалось по соображениям безопасности, а кроме того, это  неприлично.  Сейчас я понимаю, как непросто было нам жить вчетвером в одной комнате.  

Ни в какой детский садик я, естественно, не ходила. Меня растила не советская власть, а бабушка, царствие ей небесное. Мы читали, ходили гулять. Меня научили читать,  шить, вышивать и вязать. Напротив нашего дома был довольно большой сад, а за садом проходил тот самый Международный, теперь Московский (в девичестве, кажется, Забалканский)  проспект.  По центру проспекта были проложены рельсы, ходил трамвай.  Теперь, когда мои окна выходят на этот постаревший на шестьдесят лет, но оставшийся молодым, Московский проспект, и меня иногда раздражает шум, доносящийся с улицы, мне трудно представить, какое звяканье стояло в воздухе от того старого трамвая. Тротуары были узкими, ходить по ним нужно было строго по «своей» стороне, чтобы не сталкиваться с идущими навстречу пешеходами.  Бабушка приучила меня соблюдать всяческие правила. Вот положено в трамвай входить в заднюю дверь, а выходить из передней, значит так и будет! По этому признаку она всегда отличала  приезжих  от ленинградцев. Причем, имелся в виду не сам факт приезда, бабушка сама когда-то приехала в Ленинград, а неумение или нежелание вести себя так, чтобы другим людям было удобно рядом с тобой.

Девицей я была весьма чувствительной, могла поплакать над бездомным котенком или в кино, когда кого-то убивали. На улицах города в те годы было очень много нищих. Часто это были инвалиды. Однажды, это было накануне ноябрьских праздников какого-то года, у решетки  «Олимпии», того самого сада, где я гуляла с бабушкой, я увидела женщину, которая просила милостыню. С ней была девочка примерно моих лет. Бабушка дала им какие-то деньги, и мы пошли домой. До того момента, когда мы встретили этих людей, бабушка рассказывала мне о том, что завтра праздник, и мы с мамой и папой поедем  смотреть демонстрацию. Помню, что
после этой встречи я уже не слышала бабушкиных слов и шла, отвернув лицо в сторону, чтобы бабушка не видела, что я плачу.  Мы пришли домой, бабушка ахнула: «Да ты не заболела?»

Тут я расплакалась и стала расспрашивать, где же живет  та девочка.  Бабушка стала меня успокаивать и говорить, что ей самой очень жалко этих людей, но что все изменится к лучшему. Все действительно скоро изменилось  к лучшему: с улиц города надолго пропали нищие инвалиды.  Теперь я знаю, куда они пропали.

Итак, возвращаемся в нашу квартиру.
Двойные двустворчатые двери. Если смотреть из квартиры, правая половина дверей была как-то закреплена, образуя что-то вроде шкафа. Там стояли какие-то хозяйственные ведра, швабры… Официально это пространство называлось  между дверей.  В квартире было еще одно столь же грамматически-дикое название,