доченьке, с нежностью...
...Меня извлекли на свет из большой, в нелепых цветочках, коробки и бросили на узкую кровать с возгласом: «От кого бы?». Ответ был пришпилен огромной булавкой к ремешку коробки – твёрдая крошечная визитка. Её торопливо прочли и всё вокруг резко изменилось. Меня прижала к груди высокая угловатая девушка в свободном домашнем платье и закружилась по комнате легко и влюблённо. Я запомнила свой первый вальс в этой комнате таким: окна отчего-то не завешены, мне виден снег, крупный, долгий, опадающий вниз роскошными нитями, и всё вокруг кружится, кружится, кружится…
...Я часто видела себя в зеркалах, я ведь была так молода, что не обращала внимания на ту, которая водружала меня поверх своих незамысловатых причёсок. Самым болезненным и неприятным для меня в те годы были прикосновения многочисленных булавок, иголок, невидимок, с помощью которых я держалась на голове у девушки целыми днями, а то и вечерами… Молодость не смотрит на часы.
Венчала меня очень легкомысленная вуаль - не вуаль, а сеточка в лиловых мелких стрекозках, которая еле-еле доходила до беспечного юного лба моей хозяйки, зато так выгодно приоткрывала для любезных ласковых слов её розовые ушки.
...Как я была хороша тогда, как молода! Как задорно взирала с высоты быстролетящей пролётки на другие шляпки, которыми буквально пестрел зимний Петербург. И всюду песни, запах хлеба и бесконечное ощущение счастья!
...Шли годы. Меня надевали всё реже и реже, зато как быстро меня прилаживали к волосам умелые руки женщины, попадая булавками в оставленные временем дырочки. Как скоро моя хозяйка умела быть готовой. Помню, как батистовый платочек мелькал у бледных губ, как зеркало отражало сухое тонкое лицо. Не было чувств на этом лице, только глаза оставались прежними, беззащитными и чистыми.
...Однажды ласковые руки моей хозяйки уложили меня на дно помятой коробки, осторожно прижали перо и сверху прикрыли меня какими-то письмами, бумажками…Захлопнулись створки орехового шкапа, и началась моя бесконечная ночь. О той, которой я всё ещё принадлежала, я узнавала по отрывкам кем-то оброненных в комнате фраз: «… уехала в Ниццу», «…эта болезнь», «… зачем развод?», «… нужно в Кресты».
...Но я ждала, ведь вещи, как люди, имеют слабость быть верными… Как-то она приехала надолго, разложила на полу всё, что когда-то было ей дорогим: вещицы, письма, браслеты, книги. Меня она одарила временем памяти более всех: взяла в ладони, дунула на перо, поднесла к голове и…не надела. Потом собрала всё разбросанное, как придётся, и убрала на прежнее место…Было в торопливости её рук нечто скорбное, но я поняла только какое-то время спустя, что это и было прощанием. Окончательным прощанием с тем, что было ей дорого когда-то. И со мной.
…Потом я ничего не помню. Провал. Лишь горькое сожаление не покидало меня: кто она? Ведь я так и не удосужилась сохранить в шляпной памяти её имя…Так много было их, женских прекрасных имён, витавших вокруг меня, но имело ли хоть одно из них отношение к ней?
…Я сейчас в музее. Лежу под толстым стеклом. Но безжалостные лампы выставляют напоказ всё, что я так ревностно прятала ото всех всю немалую жизнь: потёртости, пятнышки непогод, порванные поля и вуалетку, с которой слетели давно все лиловые стрекозы… Фетр мой стал грязно-серым (помнится, он был так необыкновенно фиолетов и моден когда-то).
... Мне повезло напоследок. Я знаю теперь, что время неумолимо. Но прежде чем я стала окончательно непригодной даже для музея, я всё же испытала минуты счастья! Счастья, сравнимого разве лишь с тем, когда высокая угловатая девушка кружилась по комнате, крепко прижимая меня к себе. Это случилось на той неделе, когда в зал, опережая экскурсовода, вбежали мальчишки и один из них, тыча в меня пальцем, крикнул: «Смотри, Димка, эту рухлядь носила Ахматова!» И я вспомнила, как в зимнем огромном саду кто-то взял мою хозяйку под руку и, кивнув на меня, что так трогательно и гордо венчала её головку, спросил: «Аннушка, так каким будет Ваше решение?» И девичий голос прошелестел в ответ: «Да, Коля, я стану Вашей женой…Иначе бы зачем я надела Ваш подарок…» Он радостно закружил её на стылом ветру…Весь этот день он читал ей стихи, а она всё больше молчала…
...Вечерами в музее гасят все лампы, чтобы мы, экспонаты, принадлежавшие им, отдохнули… Я так стара, что мне не спится. Тихо падает снег, тихо падают мысли, и где-то так же тихо, не отнимая у нас нашего прошлого, но и не предлагая будущего, тикают старенькие часы… Почему так помнятся мне эти несколько строчек, что написала она в тот зимний вечер, самый первый наш зимний вечер, на розовой почтовой бумаге:
шляпка моя фетровая,
ему послужи ответом!
Надела тебя не от ветра я,
спряталась не от света:
он не поймёт, настырный,
что пусть я и стану близкой,
но жизнь не бывает длинной
с гордою гимназисткой…
и не отправила ему…
