Жара на даче стояла такая, что дышать подчас было почти невозможно. Раскалённый июльский воздух окутывал большой дом и важно возлежащего на шезлонге Печерского с исчирканными страницами нового сценария в руках. Маринка сидела напротив него, болтая ногой, и Печерский смотрел на неё неотрывно поверх листков, разглядывал объёмную бесформенную рубашку с закатанными рукавами, белые шорты, босые пятки и весёлый взгляд, который говорил: “Я знаю, что нравлюсь тебе”. Безусловно, она ему нравилась, только и всего; это не влюблённость, говорил он себе, это чистая похоть, чистое плотское желание — это было не совсем правдой. Ах, жара! Она расплавляла тела и мысли, а Печерский горел от воспоминаний очаровательного римского уикенда, отгремевшего месяц назад. Он посмотрел на распахнутый воротник Маринкиной рубашки, заметил капельку пота на её шее — и ему захотелось... Впрочем, неважно, что ему захотелось, потому что в следующую секунду он сказал:
— Подойди сюда.
Голос Печерского был довольно холоден, но Маринку было не провести; он хотел, чтобы она села ближе, и она села на кончик его шезлонга, лукаво улыбаясь. Он ревновал её, и ревновал страшно, потому что она вдруг решила завести “серьёзные отношения” с сыном какого-то московского профессора с соседской дачи. Миша был скромен, невероятно умён и знал всё на свете, но в нём не было ни капли того, что, по словам Маринки, привлекло её в Печерском. С другой стороны, сам Печерский сочетался с понятием серьёзных отношений, как фуа-гра — с шоколадным сиропом. Ему было тридцать, и его бурная, как о ней отзывались неравнодушные с горящими глазами, молодость, полная открытий и экспериментов, прошла заграницей в изучении языков, посещении театров и увеселительных заведений.
— Всё работаешь над тем сценарием, Пашка-дива? — спросила Маринка насмешливо, наклонилась к нему, будто невзначай задевая; он вздрогнул. — Ты ещё в Риме мне обещал, что скоро закончишь.
В Риме... Он вспомнил, как они прилетели в пятницу и тем же вечером отправились в бар — белые рубашки, чёрные брюки, туфли на босу ногу и пиджаки на одно плечо. Словно близнецы. И как она его целовала тогда в ложбинку на шее! Да, Миша появился совсем некстати, но в глубине души Печерский понимал, что никогда не обещал ничего Марине, а значит, и требовать постоянства от неё не мог.
— Окажешь мне услугу, Пашка-дива? — Маринка огладила его колено.
Печерский обречённо вздохнул.
— Что ты хочешь, чёртенок? — он улыбнулся, взъерошив ей короткую чёлку.
Она засмеялась, а потом погрустнела.
— Миша такой нерешительный, — пожаловалась она. — Я думаю вызвать у него ревность, чтобы сподвигнуть наконец на серьёзный шаг. Поможешь?
Печерский хотел было уже возразить и ужаснуться, но потом решил: какая интересная сложится игра!
— Неужели влюбилась? — только и спросил он.
— Это хорошая партия, — мягко сказала она. — Ты же понимаешь, что наш с тобой роман был лишь приключением?
Роман. Приключение. Как грубо!
— Конечно, — он не смотрел на неё. — Я в деле.
— Вот и славно! — Маринка вскочила и хлопнула в ладоши. — А я уговорю отца взять твой новый сценарий, только пиши его уже быстрее.
Потом она села обратно, а Печерский попытался углубиться в работу, но у него мало что получилось.
Гости приехали вечером — Миша с родителями, супруги Милославские, похожие друг на друга, как брат и сестра, Светочка Зюмина, любовница доктора философии, бледные братья Ковальские и прочие, и прочие.
Марина не отходила от Печерского, строила ему глазки, проводила пальчиками по локтю; ему хотелось уволочь её куда-подальше и сдаться ей на милость, но он держался необыкновенно хорошо.
— И кто это вьётся вокруг тебя весь вечер? — спросил у Марины Миша то ли из ревности, то ли из простого любопытства.
— Печерский, сценарист, — ответила она как можно более небрежно. — У отца пару лет назад вышел фильм по его сценарию.
Конечно, вышел, она настояла, уж больно её сводили с ума Пашкины острые колени и кокетливые глаза.
— И хорошо ты его знаешь?
— Достаточно. Виделись на съёмках, — уклончиво ответила Марина.
Какая там восхитительная была гримёрная, Марина предпочла бы не вспоминать.
— Придёшь завтра к нам?
— Приду, — она была довольна.
Подействовало! Она перевела взгляд на Печерского; тот как раз подносил стакан к губам, и кольцо, которое она ему подарила, полыхнуло на его тонком пальце. Эти губы, что она с ними творила! Эти пальцы, что они творили с ней! В ней уже росло знакомое чувство, росло нетерпение. Марина вышла из комнаты, поднялась в гардеробную, и, ловко сбросив платье, надела те самые “римские” чёрные брюки, туфли на босу ногу и одну из Пашкиных рубашек, которую взяла себе “на память”. Какой увлекательной игрой было раззадорить его, довести до белого каления, измучить ожиданием, чтобы потом он стал совсем ручной и послушный. Пять лет назад ей было шестнадцать, ему — двадцать пять, и она доводила его точно так же. Полное повиновение — вот что ей требовалось, и она его получала.
Марина в гостиную не вернулась, зная, что Печерский всё равно будет искать её. Она вышла во дворик, где на огромных качелях сидели братья Ковальские, Феликс и Николай, и о чём-то увлечённо спорили.
“Это же надо было дать им такие разные имена”, — в очередной раз подумала Марина.
Она с улыбкой уселась между братьями.
— Мы слышали, у вас с Печерским роман? — спросил Феликс, приобнимая её.
Николай усмехнулся.
— Люди нашего круга — ужасные сплетники, — устало сказала Марина. — А роман у меня с Мишей.
Феликс расхохотался.
— И за сколько же ты продалась?
Марина посмотрела на него презрительно; правда, уже в следующую секунду во дворике зазвенел её звонкий смех — братья принялись щекотать её. У входа в дом стоял Печерский и внимательно смотрел на них.
— Пустите! Негодные мальчишки, — сказала она с нежностью.
Марина была давно с ними знакома, и злиться на них не было абсолютно никакого толку.
— Твоя мать разговаривает в гостиной с Радецким, — сказал ей Пашка. — Не хочешь присоединиться?
Радецкий был виолончелистом и периодически записывал композиции для фильмов Маринкиного отца.
— Он увивался за мной год назад, — непонятно было, лжёт она или нет.
— Успешно?
— Я ему сообщила, что при таком поведении работы он больше не получит. Как мне хотелось его опозорить! Жаль, что он отступил.
Печерский обнял её за плечи — внешне он был спокоен, но она знала, что его разрывает изнутри. Марина танцевала — с ним, с Феликсом, с Мишей — уже зная, чем закончится этот вечер. Прошедший месяц дался ей нелегко, но она держалась, до того ей хотелось окончательно замучить Печерского. Марина сама пришла к нему после, легла рядом и поцеловала, и он вдруг откликнулся с той одержимостью, которую она так ждала от него. Она вела, она всегда вела — он обожал быть ведомым.
Утром, когда Марина проснулась, он уже был во дворе и снова работал над сценарием. Она встала, набросила вчерашний наряд, выпила на кухне апельсинового сока и отправилась к Мише.
У Миши всё было привычно; его мать взглянула на неё с укоризной.
“Вчера я вела себя слишком развязно”, — подумала Марина, но мысль эта ей отчего-то понравилась.
Миша вещал про какую-то научную конференцию, намеченную в Москве, Марина его толком не слушала. Голова её была занята другим. Марина так изголодалась по Печерскому, а он взял — и сбежал, как девица в первую брачную ночь. Гадина трусливая! Конечно, бедный Пашка был вовсе не гадиной, а самой настоящей жертвой, и Марина прекрасно понимала, что затеяла не то. Добьётся она Миши, станет изменять ему с Пашкой, и что с того? А Мишины родители, которые терпят её только потому, что не хотят травмировать сына?
— Посмотрим что-нибудь? — предложила она Мише.
— Я твоё разлагающее кино не смотрю, ты же знаешь. Если только документальный фильм...
— Конечно, как хочешь, — ответила Марина — и вспомнила, как пару месяцев назад в Пашкиной московской квартире она смотрела кино с ним. Разлагающий Пашка...
Потом Марина подумала о Радецком. Нет, она совершенно не солгала о его влюблённости Пашке, но и не договорила многого. Одно дело, Миша, к которому Печерский хотя и ревновал, но всё же не воспринимал его всерьёз, а Радецкий... Их с Мариной сближение пришлось как раз на её ссору с Печерским. Конечно, сначала она демонстративно его отвергла — чтобы посмотреть на реакцию, но на второй раз смилостивилась. Наверное, она сама не до конца это понимала, но Пашка и Лев были очень похожи; было в них что-то до ужаса одинаковое — в походке, в манерах, в речи. Хорошенький Феликс с подозрительными пристрастиями относился к той же категории; категории, которая до дрожи волновала впечатлительную Марину.
Когда она видела такого мужчину, ей сразу хотелось его сцапать, заклеймить, приватизировать, а потом, может быть, и разбить ему сердце. Правда, не сказать, что жизнь Марины была богата такими увлечениями; всё же подобные личности были редкостью невероятной. Одним словом, она никогда не призналась бы Пашке в том, что пару недель жила в квартире Радецкого на Арбате и млела от позорного счастья, когда он в сто двадцать пятый раз играл ей “Вариации на тему рококо”; правда, до близости у них так и не дошло. Потом Марина вернулась к Печерскому, и с тех пор ей было немножко стыдно показываться Лёвушке на глаза.
Миша под ту категорию не подходил — он был обычный. Обычный, нормальный, спокойный молодой человек, твёрдо стоящий на двух ногах на этой земле — такие Марину не интересовали. Она решила сблизиться с ним даже не ради выгодной партии, как она объявила несчастному Пашке, а из простой потребности в разнообразии. Впрочем, разнообразие не было её коньком, и очень скоро она это поняла.
Через несколько дней у них опять были гости. Отец Марины обсуждал с Печерским его последний сценарий; она уже успела его прочитать. Сценарий был про неё, совершенно про неё, но она не представляла себе ни одной актрисы, которая смогла бы сыграть эту роль. Марина улыбнулась Радецкому, стоящему поодаль, и он отсалютовал ей бокалом.
“Красивый мужчина, — подумала она, — даром, что не Пашка”.
Феликс и Николай сидели в уголке на восточной тахте. Марина села рядом.
— Какие новости? — спросила она с интересом.
— Он решил жениться, — убитым голосом заявил Николай, кивнув в сторону брата.
— На ком?
С этим надо было немедленно что-то делать!
— На Милочке, помнишь её?
Милочку Марина помнила, ох, как помнила! И находила отвратительной в своей правильности. Ханжа! Милочка была дочерью известного в Москве адвоката.
— И что же, Фелечка, когда ты сделал ей предложение? — спросила Марина с нежностью, которая сейчас не сулила ничего хорошего.
— Он только собирается, — пояснил Николай.
— А помнишь, Фелечка, нашу поездку в Париж?
Фелечка побледнел.
— Помнишь? Вот и умничка. У меня запись-то сохранилась, так что я Милочкиному отцу сразу её и перешлю, а уж он тебя хорошенько ославит, можешь не волноваться.
Фелечка произнёс нечто не поддающееся написанию.
— Запомни, дорогой, кто был моим, другой принадлежать не будет. Ты однажды уже продал душу, во второй раз не получится; вот она, у меня в кармане лежит.
— А Печерский запись видел? Очень любопытно, — мстительно сказал Феликс. — Ты ведь
