Заметка «Потерянная тетрадь 18+» автора Алик Данилов

ГЛАВА 36
СОН

Михалыч бил размеренно и методично, старательно что-то выцеливая своим стеком на моей голой спине, а Казанова отсчитывал удары и в перерывах задавал один и тот же вопрос: «Где чертежи, формулы и тексты заклятий ядерного оружия из Шамбалы!?» Хотя я и ощущала удары, но боли я почему-то не чувствовала. Кровь сочившаяся из моих ран, разлетаясь во все стороны, попадала на мои связанные впереди руки. Она расплывалась, раскрашивая их сюрреалистическими узорами. Мне, вдруг, почему-то вспомнилась встреча в Париже с молодым испанским художником Пикассо.

Тогда он тогда был беден, как церковная крыса и подрабатывал не только рисованием портретов, но и сутенёрством, попутно обслуживая пожилых, но обеспеченных дам.

Я была не пожилая, хотя очень и очень обеспеченная, так что он ко мне примазался быстро. Видимо у него был нюх на таких дам или ему сливали информацию гарсоны и портье ресторанов и кафе. Подсев как-то вечером в кафе за мой столик, он настойчиво и долго уговаривал меня позволить ему нарисовать мой портрет. Покачивая своей ножкой, я неторопливо отщипывала небольшие кусочки от круасана, запивая их вполне приличным кофе.

— Вы же, Пабло, не пишите на заказ портреты? — удивилась я зная, что он в зрелом возрасте никогда не писал на заказ портреты, тем более в реалистической манере, станковой живописи.

— Эх, мадам, поживешь в этом вертепе, не то, что будешь писать портреты, но и технику написания рекламные листов, как Моне, освоишь или как мой знакомец Шикльгрубер, открытки для туристов рисовать начнешь. Голод, мадам, не тётка, да и за студию надо платить…

— Не ужели всё так плохо?

— Увы, мадам. А когда нашему брату художнику было хорошо? И вешаются, и стреляются, даже членовредительством занимаются ‒уши себе режут. Слышали о Винсенте?

— Это который угодил в психиатрическую лечебницу?

— Он самый.

— Слышала. У меня такой же в России был знакомый Врубель…

— Слыхал и я о нём. Талантище. Но, как говорится — от гения до сумасшедшего один шаг. Хорошо, что я не гений. Ну так, как, мадам, быть с Вашим портретом? Соглашайтесь. Всего двадцать франков. Поверьте — очень надо.

— Двадцать франков? Действительно недорого. Далеко ваша студия?

— Да рядом здесь на Монмарте, правда под крышей, но зато весь Париж виден.

— Хорошо. допив свой кофе и потушив в чашке папироску сказала я. — Уговорил бесстыдник. Идём. Только чур в постели не курить.

— Что Вы, мадам, какая постель. Я сама скромность. Только искусство.

Хороша скромность, как и само искусство. После того, как Пикассо сделал на картоне набросок моего портрета, он раскочегарил кальян и мы накурившись с ним какой-то табачной смеси (подозреваю, что это был канабис), завалились в кровать и двое суток из неё не вылазили. Кувыркались там до полного истощения. Он оказался горячим и что самое главное выносливым мужчиной, с изощрённой эротической фантазией. Настоящий художник — профессионал своего дела. Я даже пришла к интересному умозаключение, что если в следующий раз мне какой-то художник предложит посетить его студию в плане написания портрета — соглашусь не раздумывая. И портрет получу не за очень дорого и потрахаюсь с удовольствием — не на скорую руку. Два в одном.

Пока я рассуждала о выгоде, которую даёт дружба с художником во входную дверь кто-то постучал. Пикассо ушёл в за вином и продуктами, а так, как служанки у него не было, пришлось мне самой накинув на себя мужскую рубашку, идти открывать дверь. Думая, что это вернулся Пикассо я не спрашивая, открыла входную дверь. Но вместо Пикассо на пороге стоял незнакомый мне молодой человек, довольно приятной наружности. Я запахнула рубашку и автоматически спросила на русском языке:

— Вы кто?

— Не бойтесь — не гости. Коллега, собрат по искусству и пьнке.. Марк Шагал. Может слышали? — почему-то ответил и он мне на русском языке.

— Может и слышала, — ответила я прокручивая в памяти информацию. — Знакомая фамилия. Просто не могу вспомнить где я о Вас месье слышала. Я так понимаю, что Вы русский?

— Пабло — ипанец, я русский… Что делать мадам — все мы в этом мире только гости…

— Что-то знакомое… Минуточку: « Оттого ли жизнь ещё грустней, Что сырою непогодой осень, Осыпает листья с тополей?»

— Браво! Мадам сочинительница стихов? Знакомы с Ахматовой?

— И не только… Ты чего сюда приволокся? — меняя тему беседы спросила я.

— Хотел перехватит у Пабло пару франков… ну очень надо… или хоть чаем напоите благодетельница. Слухи о вашей красоте, щедрости и доброте уже наполнили весь Париж, который у Ваших ног, — и он встав на одно колено поцеловал мне руку.

— Понятно, — вздохнула я. — Белой акации, цветы русской эмиграции. Так хочется выпить чаю, что и переспать не с кем и не где.

— Увы, мадам, — тяжело вздохнул он, — жизнь автора на чужбине не легка, как не сладок и горек её хлеб.

— Проходите уже. Сами чайник сможете поставить или Вы только и горазды на то, чтобы ручки незнакомым дамам целовать?

— Да вы что, мадам, я много чего умею, — войдя в студию и возясь с плиткой и чайником, начал он свой рассказ. — Начнём с того, что я не всю жизнь был художником. Одно время я даже служил комиссаром ВКПб губернского отдела народного образования в городе Витебске и оформлял его к революционным праздникам.

— Как интересно, — зевнула я.

— Потом в Москве я написал ряд больших панно для Еврейского Камерного театра, сделав первый значительный шаг к монументальному искусству и только потом, когда моё творчество не оценили я и выехал в Берлин и уже потом перебрался а Париж. Где имею честь с Вами общаться.

— Теперь я понимаю кого Ильф с Петровым вывели в художнике рисовавшем на пароходе Скрябине агитационный плакат.

— Кто такие?

— Как вы не читали за Остапа Бендера? Как там у них в «Двенадцати стульях»… Сейчас вспомню:" Искусство сумасшедших, пещерная живопись или рисунок, сделанный хвостом непокорного мула, по сравнению с транспарантом Остапа казались музейными ценностями. Вместо сеятеля, разбрасывающего облигации, шкодливая рука Остапа изобразила некий обрубок с сахарной головой и тонкими плетьми вместо рук.»

— Шлимазлы. А я им ещё устроил роскошный блат в Москве. Отблагодарили. Кофе готов. Будете пить?

— Буду.

— Вам в постель или в чашечку? — пошутил бывший чекист-живописец.

— На хрен себе налей, — не осталась и я в долгу, — а мне налей в чашечку.

— Слушаюсь, мадам. Ваше кофе.

— Спасибо, — беря щербатую фаянсовую кружку наполненную какой-то дурно пахнущей жидкостью, сказала я.

В дверь снова постучали и Шагал подхватившись с места открыл её.

— О! — удивился входящий в студию Пикассо. — А ты какого хрена здесь делаешь?

— Зашёл выразить своё восхищение твоей даме и одолжить пару франков…

— Понятно. Завтракать будешь?

— Буду конечно. Хотя эту трапезу скорее уже можно назвать ужином.

— Какая разница — присаживайся к столу. Но, — Пикассо поднял верх руку с вилкой на которой висел кусок колбасы. — Денег даром не дам. Сейчас поедим и ты закончишь мою картину. Идёт?

— Легко. Твоя манера письма мало чем отличается от моей. Я ещё и свою картину напишу. Есть у тебя лишний холст?

— Найду, а что за картина?

— «Полёт над городом». Представьте себе, что над спящим городом летит влюблённая парочка, он её поддерживает под грудь, а она положила ему свою голову на плечо и вся отдалась полёту. А далеко внизу под забором сидя на корточках серет какой-то мужичонка.

— Красиво. А того серуна обязательно нужно рисовать?

— Обязательно. Это аллегория. Квинтэссенция тех неприятностей что ждут в дальнейшем ту молодую парочку.

— А знаете что? — вклинилась я а разговор. — Я пожалуй сделаю вам господа живописцы подарок. Сейчас поедим и я с вами полетаю над Парижем.

— Как полетаем, как птички?

— Зачем? Просто полетаем, как люди.

— Вы что курили? — недоуменно посмотрел Шагал на Пикассо.

— Анашу, но так это было вчера. Неужели до сих пор не попустило?

— Да не менжуйтесь вы — попустило. Просто я могу отменять законы гравитации. Понятно? Так кто хочет первым?

— Мне картины рисовать, я пас. А ты Пабло можешь полетать…

— И полетаю. Вот сейчас допью бутылочку «Анжуйского» и полетим. Мы что не испанцы!?

Пока мы ужинали и пили вино на улицы Парижа опустилась ночь. На улицах загорелись фонари. Пора было отправляться в полёт. Я подхватила дремлющего Пикассо и вместе со стулом мы вылетели в окно. В комнате остался сидевший за столом и удивленно таращащийся на нас Шагал.

Зависнув на одном месте я попривыкла к окружающей атмосфере и только потом полетела по ночным улицам Парижа, постепенно поднимаясь всё выше и выше. От ночной прохлады Пикассо проснулся и стал с интересом рассматривать ночной Париж.

«Удивительно, как город похож на сюжеты некоторых моих картин. Фантастика». — бурчал он себе под нос.

Мы облетели Эйфелеву башню и подлетев к собору Нотр Дам де Пари, опустились отдохнуть на его крышу. Пикассо молча стоял у одной гарпии, что-то внимательно высматривая в ночном городе. Потом закурил папиросу и спросил:

— Ты вообще кто?

— Никто. Твоя ночная галлюцинация. А вообще, как тебе полёт?

— Удивительно. Никогда бы не мог подумать, как огромен и многообразен Париж. С земли он кажется меньшим. Мы можем слетать в Испанию?

— Зачем?

— Я бы показал тебе свой дом.

— Извини меня, но нет. У тебя пока там нет своего дома, а стеснять твоих родных мне бы не хотелось. Давай встретимся лет эдак через тридцать, когда ты станешь богатым и знаменитым, тогда ты мне и покажешь и свою страну и свой дом. Договорились?

— Конечно договорились. Но вот в то, что я стану богатым и знаменитым не особо верится… Хотя, всё может. Чем я хуже Мане или того же Матиса?

— Да абсолютно нечем. Такой же гуляка и пошляк. Держись за стул. Полетели.

Мы поднялись в воздух и пролетев над Сеной и Булонским лесом, вернулись на Монмарт и влетев в окно оказались в студии. Шагал выпив всё вино спал на кровати сном младенца. Мой портрет, конечно же был не дописан, зато на станке стояла законченная картина, на которой над городом летела влюблённая парочка, а внизу, как и было обещано, на корточках гадил мужичорка-засранец.

— Талантлив же сучонок, — окончив рассматривать картину, вздохнул Пикассо.

— Не бухал бы — цены ему бы не было. Хотя и он станет и известным и богатым.

— Ну ты ври, да меру знай. Куда там ему до гения.

— Можешь не верить. Дописывай мой портрет. Мне утром надо уезжать.

Пикассо скинул работу Шагала со станка и установив свой холст, взял несколько туб с краской и выдавив их содержимое на палитру начал, широкими мазками, бешено наносить их на холст. На моих глазах рождался шедевр, который через пару десятков лет мог бы сделать его обладателя миллионером.

Я не стала ожидать окончания творческого процесса, а подвинув Шагала лягла с краю на кровать и провалилась в сон…