- Меня пугает изолированность, но не думай, что это обычная клаустрофобия — это нечто иное, можно назвать её клаустрофобией восприятия. Скованность, неподвижность, определенность реальности — вот что заставляет меня быть непокорным для своей человеческой личины, — объяснял я ей в убогом ресторане.
Она молча слушала, слегка прищурив глаза. За окном вечернее солнце терялось в лабиринте городских улиц, и его последние лучи дрожали на пластиковых столах, разбивая мрачную атмосферу заведения на части.
— Но что ты подразумеваешь под «клаустрофобией восприятия»? — спросила она,вернув меня в беседу.
Эта странная фраза, вырвавшаяся из моих уст, требовала объяснения, хотя в глубине души я сам едва понимал её значение. Я лишь знал, что живу в постоянном конфликте с миром, который окружает меня своей беспощадной конкретностью. Пространство, время — они сродни тюрьме, из которой невозможно вырваться, потому что границы её определяются внутренними пределами ума.
— Это чувство, когда каждый уголок бытия, каждое мгновение заключено в неизменный каркас, — попытался я объяснить. — Как будто всё уже заранее прописано моими реакциями на мир, и возможное свободное будущее исчезло, уступая место единственной реальности, жестокой в своей неподвижной сущности.
— Можем ли мы, — сказала она, задумавшись и делая паузу, — воспринимать это не как что-то пугающее? Может, в этой определенности есть некая устойчивость, какой-то оплот, на который можно положиться? Посмотри как люди упиваются этой устойчивостью, когда как бесконечность давлеет над ними.
Я задумался о том, что, возможно, эта кажущаяся ловушкой неподвижность может быть якорем в бурной жизненной реке. По крайней мере, временной остановкой перед следующим прыжком. Однако эта мысль показалась мне лишь слабым утешением. Для человека обычного это целая реальность значимой жизни, в потоках которой он безвольный пассажир.
Я собрался с мыслями и ответил:
— Возможно, но мне кажется, что жизнь должна представлять собой нечто более подвижное и гибкое. Она обязана дарить нечто большее, чем просто предсказуемость и определенность. Она должна волновать, побуждать нашу внутреннюю сущность к постижению бесконечного.
Она посмотрела на меня с легким удивлением и добавила:
— А что, если все эти перемены — лишь иллюзия? Что, если мы просто не замечаем истинной структуры за всеми нашими метаниями? Может быть, это новая форма зависимости — постичь неизведанное, когда оно, возможно, и не существует в том виде, в каком мы его представляем. Не это ли заставляет нас тянуться всё дальше в поисках смысла, убегая с потускневшей сцены нашей собственной обыденности? В конце концов, каждый из нас создает своё отражение этой реальности, в котором он решает, что важно, а что нет.
Я на мгновение задумался над её словами.
— Мы живем в метафорах. Перестань, всё это просто разговоры, которые ни к чему нас не привели и не приведут. Я просто описал тебе, как вижу этот мир. Знаешь, женщина, ты понимаешь, как я молил и убеждал саму жизнь оторвать меня от узких рамок мышления? Как я вырывал волосы, ломал себе руки в стремлении перестать быть недотёпой. Разговоры окончены, важна лишь цена, которую ты готова заплатить за то, чего хочешь, что ты готова пожертвовать ради своих намерений? — спросил я её.
Она сидела напротив меня, в полутьме ресторана, освещённая мягким свечением мерцающих огней. Её глаза были устремлены куда-то вглубь меня, словно пытаясь разгадать, что скрывается за словами. Она вздохнула, её губы изогнулись в лёгкой задумчивой улыбке
- Ты думаешь, что в намерениях только и есть ценность? — спросила она. Её голос был мягок и ровен, как успокаивающая мелодия.
Я провёл пальцами по краю бокала, вслушиваясь в её слова. "Возможно," — ответил я.
Она утвердительно кивнула, и её улыбка стала чуть более тёплой. "Важным является то, что мы решаем делать с этой реальностью и каким образом мы используем наше намерение, чтобы её изменить. Ты спросил, какую цену я готова заплатить за свои намерения, но разве эта цена не равна той иллюзии, которую мы создаём?"
Я задумался над её словами, ведь в них была глубокая правда. Мы часто говорим о цене, которую готовы уплатить, но редко задумываемся о том, что за ней скрывается. Насколько истинны наши намерения, насколько они безупречны в своей сущности? Я смотрел на неё и видел, что она понимает всё это на более глубоком уровне, чем я ожидал.
— Иллюзия… — повторил я немного рассеянно. — Возможно, в этом и есть наша самая большая наивность: мы создаём иллюзии, в которые верим сами.
— Не всегда важно, где правда, а где вымысел. Главное — осознание того, что мы делаем сейчас и каким образом это двигает нас к нашей свободе, - она сказала это с тихим пониманием и сочувствием.
