нет, нам с ним не вязать узелки гордЕевы, не обмениваться кольцами,идиотскими,броскими.
наши мысли лежат заколдованные в бардачке его, и никто не видит, как они светяться - по-стразному, по-сваровскому.
он так любит напыщенных, налакированных, чтобы стол был накрыт ароматными пёстрыми яствами,
а ко мне у него есть одно нездоровое. переменчивое и до отчаянья ****ское.
но он в этом боится признаться, себе, естественно и считает себя, конечно, последователем Гаутамы,
он каждый раз, обнимая, как будто теряет девственность и вельможно ребро предлагает, ощущая себя Адамом.
он, конечно, напьётся вечером, нажуётся кофейных зёрнышек и расплачется, как ребёнок: не поможет никто, не поддержит...
я в одном, засыпая, уверена: он появится, он придёт ещё,он ведь просто слишком растерян и инфантилен, и безмятежен.
он давно не боится публичности, у него без того баталии,
а внутри - кратер с огненным порохом, порождённый проказой Везувия,
мы с ним помним, как алкоголичили, мы с ним помним, как фестивалили,
я не знаю, что для него дорого, я не знаю, хочу ли, люблю ли я.
ему разные, нежные, нервные, перешитые, перекроенные, но у нас давно кровоточат воспалённые ахиллесовы.
мы с ним с детства страдаем сомнительными, одинаковыми героями, и избавить себя от этого можно лишь согласившись на кесарево.
нам уже никогда не связать узелочков прочных гордЕевых, и в большом кафедральном соборе нам не заказать венчание.
я согласна забыться навеки в бардачке его,
в башмачке его,
в пиджаке его,
в голове его,
поселившись в его кармане. |
