Сколь груб, бесчувствен этот пошлый век, по летоисчисленью двадцать первый…
А что поэт? А он, ведь, тоже человек и у него, как и у прочих, тоже нервы:
срывается на крик, дерзит, хамит, стихи же сплошь «извольте» и «простите».
Таков осовремененный пиит… Так вот, о нём, обиженном пиите…
Поэт учтив, галантен и не груб… Любимец муз, метафор кладезь…. Да иди ты!
Сварился, брошен в социальный суп… Жестокий век… не те уже пииты…
Их прижимают, трут и мнут в очередях, на них сгоняют злость базарные торговки.
Жизнь подвергает мягкотелых доходяг, в угоду требований века, перековке.
Поэт легирован, как углеродом сталь, его нахрапом не возьмёшь уже, ребята.
Эх, был бы жив тот самый пресловутый Даль – обогатил бы свой словарь толковый матом.
Бывает, сам я (попадёт вожжа под хвост), как заверну словцо ядрёней самосада!
Да, не скупясь, по «маме» крою в полный рост! Кого? Да, вот, хотя б, начальственного гада.
В быту постылом наш поэт совсем другой… Он – грубый циник, душ патологоанатом…
В душе он тихий… романтический изгой, берущий связки томных рифм работой на дом.
Нет, он, конечно, мог бы колко не язвить, быть даже к хамству снисходительно – лояльным,
скажите, как иначе можно отрезвить всех инфицированных хамством социальным?
Возьму себя в пример: казалось бы, не глуп, в душе есть залежи любви и благородства.
В быту - ершист, не сдержан и задирист, груб и на три буквы хама слать имею свойство.
Эх, мне бы жить тому назад две сотни лет и благородством строк стихов питать бумагу….
Эх, мне пошёл бы золочёный эполет и на бедре, в объятьях тесных ножен, шпага…
А мне пошёл бы с позументом доломан и звёзды шпор на сапогах с зеркальным блеском…
А двадцать первый век – не мой, сплошной обман… публичный дом в конфетном фантике бурлеска…
Но я живу в нём и, к тому же, я – поэт: так завязал узлом Всевышний наши нити.
И тех, кто груб со мною, ждёт один ответ: идите на … (и) без ненужных «извините»…
|
