ГОРДАЯ
Небеса долго хмурились, плакали,
грусть-тоска от дождей в нашем городе.
В старом парке лягушки не квакают.
Ты со мной не общаешься.
Гордая…
Воробьи под намокшей застрехою
зачирикали песню беспечную.
Зря тебя я назвал неумехою…
Ну, прости же меня,
бессердечная…
Дождик сыплет шрапнелью по лужицам,
на дорогах ручьи говорливые.
И представил с мистическим ужасом
я тебя
непокорно-строптивою…
Проклиная дождину небесную,
ты уходишь, никем не гонимая…
Я тебе, как могу, соболезную,
для меня ты
навеки любимая…
Час назад ты трещала сорокою,
но обиделась на замечание.
И теперь ты уходишь,
жестокая,
и меня оставляешь в отчаянье…
НЕЗНАКОМКА
Она всегда ходила в шляпке.
Перчатки длинные, по локоть.
Взгляд осторожный, зыбкий, зябкий…
И вид такой: прошу не трогать.
Она всегда одна сидела
в углу, задумавшись глубоко.
Печеньем сдержанно хрустела
до окончанья файв-о-клока.
К ней гости робко подходили
и познакомиться пытались,
но на отказ (в изящном стиле)
все неизменно натыкались.
Непроницаемая тайна
под шляпкой модною таилась.
И, словно музыка Бернстайна,
увы, мне так и не открылась.
И не со мной, конечно, встречи
она ждала, тоску лелея.
И уходила каждый вечер
одна по липовой аллее.
А мне что? Что мне оставалось?
Писать стихи унылой ночью?
О том, как с кем-то целовалась
она? И рвать бумагу в клочья?
И я решил порвать всё разом!
На приглашенья в файф-о-клоке
принять участие отказом
стал отвечать…
И эти строки,
что только что вы прочитали
о незнакомке в шляпке чёрной,
прекраснейшей, но безнадзорной,
затронут душу вам?..
Едва ли…
НЯШКА
ОНА всегда была такая няшка…
Боялась сделать больно комару.
Хвостом всегда виляла, как дворняжка,
когда меня будила поутру.
Но что-то было в НЕЙ, друзья, такое…
Что замкнуто на цифровой замок.
Махнёт, бывало, на меня рукою –
и я немедленно, как Бобик, взмок.
И вот случилась с НЕЙ, друзья, проруха:
в наш герметичный до предела дом
проникла раз докучливая муха,
и тут-то проявился в НЕЙ симптом
жестокости, да-да, друзья, той самой,
которая таилась в глубине.
О ней мы не догадывались с мамой.
До мухи с мамой жили, как во сне…
ОНА схватила свежую газету
и с криком «Тварь!» убила муху ту.
И ветерану войн – глухому деду –
обидно: – Загубили красоту…
И он заплакал горько вместе с мамой,
а тут и я решил их поддержать.
Такой трагедией, а может, драмой
закончилось. И некому жужжать
с тех пор у нас в гостеприимном доме…
И по ночам такая тишина…
Как на заброшенном аэродроме,
когда закончилась война.
САКАРТВЕЛО
Я помню как сейчас, как было дело:
старинное грузинское село;
кафешка под названьем "Сакартвело"
(ах, сколько ж долгих лет с тех пор прошло!)…
Мы пили из гранёного стакана
дешёвое грузинское вино –
мы были веселы, совсем не пьяны
(как это было всё-таки давно!)…
И свежестью с окрестных гор тянуло,
дышало море ласковой волной.
Ты на песке на берегу уснула,
а я же на гармонике губной
тихонько колыбельную-lullaby
играл под чаек вездесущих крик.
Вечерний бриз нас гладил нежной лапой,
по морю плыл куда-то белый бриг.
И ты проснулась: – А пошли купаться?
Мы окунулись в ропщущий прибой
и стали, как шальные, целоваться.
И ты кричала: – Ах, ты мой ковбой!..
Сверкало море, и луна блестела,
инициалы на песке ногой,
смеясь, чертила ты…
Белело тело...
Запомнил навсегда тебя нагой…
… Мой старый дом, бесчувственно-усталый.
Пустая ночь, дрожащий свет свечи.
Декабрь, и снег немного запоздалый,
и холод от нетопленой печи.
В окно стучит кленовой веткой ветер,
и надоедливо звенит стекло.
И снова канул в Лету долгий вечер,
но время сна ещё не подошло.
К оконному стеклу прильнув поближе,
я в полной темноте увидеть смог
(давно уже живущую в Париже)
девчонку в пене с головы до ног...
|
Но расслабляться никак нельзя - молодежь так жаждет поэтической любви, что норовит отбить все каблуки со щиколотками впридачу.