. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …в стихах воздушная стихия
всего важней, и в грозах, и в любви. Стих держится на выдохе и вдохе, любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе.
Припомните, как дышит ночью сад! Проколы эти, пропуски, зиянья,
наполненные плачем содроганья.
Что жизни наши делают? Сквозят… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Александр Кушнер. Кружево)
сквозное
Старик сидел под деревом… (платаном? пирамидальным тополем, каштаном? – не под сосною... ибо наблюдал сквозь кружево листвы лоскутья неба, полёты птиц — как прошлое и небыль) Топтался подле тощий «буцефал», жевал пырей и фыркал приглушённо, найдя в траве пупырку шампиньона, тряс нервно сивогривой головой. Старик косился на него с опаской, — каков инстинкт в соло́вом и гривастом? От старости, поди, совсем плохой... А в листьях хороводил стылый ветер (наигрывал капри́сы на кларнете), стремился их сорвать и унести, как бурный шквал сквозных аплодисментов, но в кавати́нах был некомпетентным, и лист кружился лёгким конфетти. Старик витал в плену сквозных метафор: обилием симпло́ков и ана́фор он вёл с самим собою разговор. И грудь его, как цитадель из камня, брал на измор, цинически туманя, залётной страсти непорочный флёр… И весь он — как одна сквозная рана. Одной из труб Небесного Орга́на, его душа, биенью в унисон всем пульсам, ритмам, гимнам мирозданья, звенела, обретая очертанья, — взлетала ввысь из затверделых зон!
Иосиф Бродский. Литовский ноктюрн Томасу Венцлова (отрывок) . . . . . . . . . . . . . . . . . . XVI …Вот откуда пера,
Томас, к буквам привязанность.
Вот чем
объясняться должно тяготенье, не так ли?
Скрепя
сердце, с хриплым «пора!»
отрывая себя от родных заболоченных вотчин,
что скрывать — от тебя!
от страницы, от букв,
от — сказать ли! — любви
звука к смыслу, бесплотности — к массе
и свободы к — прости
и лица не криви —
к рабству, данному в мясе,
во плоти, на кости,
эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей
мимо дремлющих в нише
местных ангелов:
выше
их и нетопырей. XVII Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь
в телескоп! Вычитанья
без остатка! Нуля!
Ты, кто горлу велишь
избегать причитанья
превышения «ля»
и советуешь сдержанность! Муза, прими
эту арию следствия, петую в ухо причине,
то есть песнь двойнику,
и взгляни на нее и ее до-ре-ми
там, в разреженном чине,
у себя наверху
с точки зрения воздуха.
Воздух и есть эпилог
для сетчатки — поскольку он необитаем.
Он суть наше «домой»,
восвояси вернувшийся слог.
Сколько жаброй его ни хватаем,
он успешно латаем
светом взапуски с тьмой. XVIII У всего есть предел:
горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,
для роста —
расширение плеч.
Только звук отделяться способен от тел,
вроде призрака, Томас.
Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Оттолкнув абажур,
глядя прямо перед собою,
видишь воздух:
анфас
сонмы тех,
кто губою
наследил в нем
до нас. XIX В царстве воздуха! В равенстве слога глотку
кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак
наших выдохах. В том
мире, где, точно сны к потолку,
к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой облик,
продиктованный ртом.
Вот чем дышит вселенная. Вот
что петух кукарекал,
упреждая гортани великую сушь!
Воздух — вещь языка.
Небосвод —
хор согласных и гласных молекул,
в просторечии — душ. XX Оттого-то он чист.
Нет на свете вещей, безупречней
(кроме смерти самой)
отбеляющих лист.
Чем белее, тем бесчеловечней.
Муза, можно домой?
Восвояси! В тот край,
где бездумный Борей попирает беспечно трофеи
уст. В грамматику без
препинания. В рай
алфавита, трахеи.
В твой безликий ликбез. XXI Над холмами Литвы
что-то вроде мольбы за весь мир
раздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселый
звук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.
То Святой Казимир
с Чудотворным Николой
коротают часы
в ожидании зимней зари.
За пределами веры,
из своей стратосферы,
Муза, с ними призри
на певца тех равнин, в рукотворную тьму
погруженных по кровлю,
на певца усмиренных пейзажей.
Обнеси своей стражей
дом и сердце ему. (1974 год)
