За черным окном лил дождь. Он яростно колотил в окна, разбивался мириадами брызг, сек обнаженные деревья неистово, как палач - блудницу. Дождь ненавидел город. Но как дождь любила Галя...
Он был душой её, единственным, что в этом мире чутко, и сейчас он баюкал её, играя на стекле, точно колыбельную, мотив её любимой песни. И Галя вторила ему.
"На улице дождик, и слякоть бульварная, ветер пронзительный душу гнетет, - бормотала Галя в полудреме, в забытьи, смутно перебирая в памяти часы прошедшего дня. - В беленьких туфельках девочка бледная, словно шальная, по лужам бредет..." Автостанция, зябкое осеннее утро. Полупустой рейсовый плетется, как черепаха, и рыжий лес, и бесконечные столбы, столбы, столбы... "Белые туфельки ей были куплены..." Потом встреча с родителями, тяжкие расспросы - притворяйся, притворяйся веселой! - невыносимая усталость ломит плечи, но сутулиться нельзя, нельзя! Вода освежит усталые плечи, пробежит тысячью веселых змеек по распущенной косе... Родители все тискают ненаглядную дочку - раз в месяц приедет, как приснится - а ей тяжко смотреть им в глаза и, распаренной после ванной, спать хочется сильней... Мама понимает. И через полчаса Галя уже в постели, слушает дождь..."За нежные ласки богатым купцом..." Веки её бледны, склад губ горький. Тонкие руки расслаблено раскинуты, влажные русые волосы разметались по расстеленному на подушках сухому полотенцу...Она нехороша, она совсем не красавица, но сейчас, как все спящие девушки, трогательна, беззащитна и похожа на русалку.
"Ты полюбила его, бессердечного..." Галя идет по коридору, не поспевая за судьей. Почему, собственно, судьей? Это Лев Петрович, завкафедрой истории и теории права. Какой же он судья, если он историк по образованию? Впрочем, один из преподов рассказывал про судью с дипломом химинститута...
"Ты первый раз в суде присяжных?" - весело бросает Лев Петрович. - "Да!" - в тон отвечает Галя. А стены белые, окна почти до пола, и за ними летние зеленые деревья и незнакомые дома красного кирпича."Расстрел",- мелькает в голове девушки: это её вечная ассоциация с такими домами. Ах вот в чем дело: она секретарь судебного заседания. А кого же судят?
Сердце её на минуту сжимается. Нет, нет, не надо... Хоть она и проклинала его, и звала на его голову все беды и муки - но зачем же казнь? "Он же вовек никого не любил", - напевает студентка, чтобы приободриться. На ней алая обтягивающая кофточка с глубоким вырезом, черная юбка с воланом, черные лаковые "лодочки". Ни разу в жизни не вставала на каблуки - и надо же, вовсе их не чувствует! Насвистывая, Галя входит в зал.
Скамьи подсудимых нет. Просто нет, и все. А хотя вон там - вон и решетка, и лысоватый дядька среднего роста за ней... Ой, нет, это окно в другое помещение.
Одиннадцать из присяжных - её однокурсники: надо же, и здесь расселись по парочкам, по группкам, по компаниям. А ей, как всегда, нет среди них места. Впрочем, сегодня у нее место почетное - рядом с судьей. Двенадцатый присяжный - преподаватель специального английского Хомкин, вполне серьезного вида старый еврей, из аудитории которого студенты часто выползают, подвывая от хохота. Вот и сейчас он, кажется, дает им урок английского мата вперемешку с идишем и рецептами форшмака. Лев Петрович, всходя на место, машет ему рукой, хотя в жизни они не ладят.
Где же прокурор, где же адвокат? Не нужны ,наверное. Судья с комически-серьезной миной зачитывает что-то про убийство из ревности, казахов, отравленную сметану. Галя чувствует на себе взгляд мужика за решеткой из соседнего помещения, отворачивается. Ей снова ужасно хочется спать... Нет ни ручки, ни бумаги - чем же ей вести протокол? Она хочет спросить, но вместо этого опускает голову на руки. "Чуть-чуть. Никто не заметит. Ты отдалась ему детски-доверчиво..."
Ах, не отдавалась! Не смогла бы согрешить - презиравшая неверных супругов, живущих без брака, абортисток и красивых людей. Не отдавалась - но черной тенью слонялась по коридорам института, ожидая, пока закончатся его занятия у вечерников. Изводилась ревностью, подслушивала у дверей кафедры, следовала за ним до остановки и провожала автобус взглядом. А он делал вид, что не замечает...Хотя понимал прекрасно... Не любил - не за что любить её такую, да и женат дольше, чем она живет на свете. Но и не гнал. И не пытался объяснить. Не умилосердился. Но она довела, она доведет святого... И крик, судорожные попытки найти хлесткое оскорбление, задеть, столь непривычные для него, вялого интеллигента - Господи! Ту ночь она не спала, ей казалось, что в сердце висит, оттягиваемый черной рукояткой, тяжелый нож, и грудь вся в черных пятнах крови. Болит, болит... "Он через месяц тебя позабыл".
Галя резко проснулась: где же все? А, ушли, наверное. Заседание она проспала. Ладно, найдет другую работу.
За дверью - синевато-белый кафельный коридор. В каком-то фильме Галя видела, что в таком коридоре расстреляли одного из героев. Точно, вон на полу пятнышко крови, замытое. "Ночью на улице сыро и холодно..." Гале совсем не страшно, она неторопливо бредет, осматривая стены. Значит, здесь умирают люди. "Выпить ты чашу успела до дна..." Вроде мораторий...Его хоть и отменили, но казнить нельзя... А люди умирают.
"Почему посторонняя в расстрельном помещении?" Девушка не поняла, откуда шел этот голос. Кажется, вон из той вентиляции. Сейчас что, будет казнь?
Дверь в конце коридора открылась, идет кто-то. Не в белой рубахе и штанах, как в кино, а в черных джинсах, в поношенном синем свитере... Идет, как всегда, быстро, наклонив голову... По походке Галя узнавала его в полутьме вечернего института даже со своей близорукостью.
"Юрий Афанасьеви-и-ич!" Тяжелый камень давил ей на грудь, вжимал в стену. Только бы он обернулся, только бы так не бежал... Он снова ничего не замечает, а пока он идет, в него выстрелят. За что же?
"Это потом узнаем. Только бы сейчас..." Галя отделилась от стены и пошла ему наперерез, пританцовывая, размахивая руками и распевая: "И вот ты лежишь, и чужая, и бледная..." А он опять не замечал её. Он ничего не замечал.
Голос Гали напрягался и ломался в истерике. Почему же он не видит и не слышит её? "Белые туфельки! Платьице белое! Личико бледное..." Она всплеснула руками, едва его не задев, а он так и пошел дальше. И грянул выстрел.
Вместо синего свитера на нем была белая рубаха, и по ней растекалась кровь. Он лежал ничком, уронив голову на руки.
Галя стояла над ним, кусая липкие от толстого слоя помады губы. Кровь красная, как эта чужая помада, как синтетическая ткань её кофточки. "За что это?"
"Не за тебя!" - раздался тот же голос. "Я знаю, - Галя поникла головой. - Я желала ему мук, но не желала смерти... Радуйся, девочка... Радуйся, милая... Юрий Афанасьевич!" А тела уже не было. Тело уже унесли.
Галя откинулась к стене, запустила тонкие пальцы в русые пряди у затылка...Так и проснулась - с сцепленными в замок руками. Было серое городское утро. Дождь кончился.
