Любимый мой

Маша в летнем сарафанчике с озорным выражением карих глаз и здоровым румянцем на пухлых щёчках бодро шагала по окраинной улице небольшого городка. Был канун Троицы. Чистенько прибрав в своей уютной комнатке, которую снимала в доме одинокой старушки, Маша теперь спешила в поле за чабрецом. В церковь девушка не ходила, но, по сельскому обычаю, всегда на Семик украшала дом зелёными веточками и луговыми травами. Пригревало летнее солнце, рассыпая жемчуга росы. Теплый ветерок ласкал её разгорячённое от ходьбы лицо, в груди ликующе звенела молодая сила.
Вскоре Маша вышла за город и оказалась у кромки широкого поля, полыхающего маковыми кострами. Солнце, уже начавшее свою работу, весело раскрывало спящие бутоны цветов. Сделав несколько шагов, Маша окунулась в пряный аромат цветущих трав. Горечь матовой полыни сливалась с благоуханием душицы и медовым запахом молочая.
– Хорошо-то! – подумала Маша, глубоко вдыхая воздух, напоенный пахучим разнотравьем, – как дома!
Она приехала в этот городок пять лет тому назад из села поступать в медучилище и, окончив учёбу, осталась работать в местной больнице. По рассказам матери, именно здесь в военном госпитале полвека назад бабушка Маши, в честь которой её и назвали, познакомилась с дедушкой. На комоде в рамке стояла фотография, на ней был запечатлён молодой светловолосый военный с выразительной родинкой на щеке. Похоронив два года назад мать, Маша сдала дом квартирантам, а из вещей взяла только любимые книги да несколько фотографий, в том числе и эту, в рамке.
Вдруг Маша услышала какой-то необычный вибрирующий гул, и земля закачалась у неё под ногами. Яркая вспышка на миг ослепила глаза. Каждая клеточка её тела задрожала. Резкий толчок в спину опрокинул Машу на землю. Она упала, но тут же приподняла голову и, оглядевшись, не узнала поля, на котором только что стояла. Оно было изрыто ямами и воронками, затянуто сизым дымом. Вокруг рвались снаряды, с неба из гудящих самолётов падали с пронзительным воем бомбы. Вдали виднелись дымящиеся танки.
Молодой боец, толкнувший Машу, лежал рядом, в старенькой гимнастёрке, залитой на груди кровью. Он, по-видимому, спасая Машу, принял удар на себя. Боец тихо постанывал, и девушка с ужасом наблюдала, как его искаженное болью юное лицо бледнело. Ей ли, медсестре, не знать, что такое быстрая потеря крови. «Надо срочно перевязать, – забилась в висках тревога, – но чем?» Она оглядела себя и обнаружила, что одета в военную форму, а через плечо перекинута санитарная сумка.
Раздумывать было некогда. Она торопливо вытащила из сумки йод, вату, бинт, быстро и умело сделала перевязку и стала осторожно за плечи тянуть бойца. Рана на его груди очень осложняла передвижение. Санитарке приходилось приподнимать верхнюю часть тела пострадавшего, а встать во весь рост она не могла: по-прежнему шёл бой. Если на их пути попадались рытвины и бугры, парень вскрикивал от боли, каждый раз пугая Машу. Она чувствовала эту боль всей душой. Её солёный пот, слёзы сострадания и бессилия капали на бледное, кажущееся знакомым лицо солдата. Тащить его было очень тяжело, и Маша облегченно вздохнула, когда ей на помощь пришёл другой санитар, пожилой низкорослый армянин.
– Давай помогу, дочка, – задыхаясь от усталости, проговорил он, – это последний, больше не влезет.
Он перехватил плечи бойца, и они вместе донесли его до санитарной машины. В кузове уже находилось десятка три солдат, в основном с тяжёлыми ранениями. Маша и дядя Вартан, так звали армянина, тоже сели наверх к раненым и поехали в госпиталь.
Никто из сотрудников госпиталя не удивился появлению Маши. Наоборот, все приветствовали её, о чем-то спрашивали, ласково называя Машенькой. И она сразу включилась в работу: ухаживала за ранеными так, как будто этим занималась всю жизнь. Оказывается, она знала весь медперсонал госпиталя по именам, как и они её. И началась Машина военная служба, полная опасности и напряжения физических сил. Каждый день она, однако, находила минутку, чтобы навестить Шурика, того бойца, который закрыл её собой от осколка снаряда. Говорят, что на войне нет места любви. Грязь, боль, усталость заполняют все существо человека и эпизодические отношения между мужчинами и женщинами происходят на уровне инстинкта.
Но у Маши с Шуриком было не так. Она сразу полюбила своего русоволосого спасителя. Внешность у него была совершенно не героическая, да ещё лицо с девичьей родинкой на щеке. И привлёк он внимание Маши не только своим мужественным поступком. Дело не в этом. Просто он был её. У Маши появилось ощущение, что на белом свете есть только один человек, Шурик, который предназначен именно ей. Парень отвечал ей взаимностью, молодые люди чувствовали себя единым целым и не могли обойтись друг без друга даже несколько часов. Весь госпиталь: врачи, медсёстры, санитары, раненые – с интересом наблюдали за развитием их отношений, любовались ими и немного завидовали. Их любовь была словно из мирной жизни, возможная на войне только в мечтах.
Шурик выздоравливал и скоро должен был идти на медкомиссию, а потом – на фронт.
Как-то вечером они сидели на скамейке во дворе госпиталя, прижавшись друг другу, и говорили о неизбежной разлуке.
– Машенька, родная, я не могу просто так уехать. Мы должны пожениться, – убеждал девушку Шурик.
– Я тебя буду ждать, всегда буду тебя ждать, – истово, как молитву, твердила Маша.
– Любимая, я обязательно вернусь к тебе, – обещал Шурик.
– Шурочка, родненький, я без тебя не могу, не могу, – повторяла она бесконечное число раз.
– Пойдём к начальнику госпиталя. Он имеет полномочия регистрировать браки. Ты моя жена, – настаивал Шурик.
Наконец, он её убедил, и накануне его отъезда молодых расписали. А через два дня Маша проводила мужа на фронт.
Самым счастливым моментом для неё теперь стал приход в госпиталь почтальона. Медсёстры и санитарки часто просили Машу прочитать письма мужа: «… так хочется послушать о настоящей любви…» Она всегда отказывалась:
– Нет, нет, девчонки. Это такое личное. Вы смеяться будете.
– Почему? – хором вопрошали они.
– Знаете, как он меня называет? – с таинственным видом дразнила подруг Маша.
– Как? – все с интересом ожидали чего-то необычного.
– Маняшка-булочка.
Подруги разочарованно улыбались.
– Ну вот, видите? Уже смеетесь. Лучше почитайте письма раненым от их жён и девушек. Там тоже любовь.
Через месяц после отъезда Шурика на фронт Маша поняла, что беременна. Она сразу же сообщила ему об этом и получила в ответ радостное письмо и фотографию мужа.
И тут Маша поняла, почему его лицо сразу показалось знакомым. Она вспомнила! Присланная фотография была той самой, которая досталась Маше от матери, только не пожелтевшая от времени, а сияющая свежим глянцем. На ней изображён отец матери, а значит – Машин дед.
Всё в голове смешалось. Совершенно необъяснимо! Её муж и её дед – один и тот же человек!?
Как в полусне она мыла полы, выносила судна, делала перевязки и… ждала ребёнка. «Что произошло со мной? Почему я живу в этом времени? Как может такое быть – я жена моего дедушки? И я без него не могу жить!» – душевные муки терзали её, не давая покоя.
Ранней весной Маша родила девочку. Надо было её кормить, пеленать, нянчить. Но Маша поступила иначе: она отнесла девочку в детский дом, а сама отправилась на передовую в надежде встретить мужа и разобраться в происходящем.
Старая полуторка, ревя и буксуя, преодолевала дорожную грязь весенней распутицы. Наконец, машина выехала на разбитое шоссе, по которому двигались в том же направлении другие машины с молодым пополнением. Неожиданно в небе загудели вражеские самолеты и бомбы с шумом накрыли шоссе. Маша почувствовала, как острая боль разрывает ей тело, и сознание покинуло её.
Пришла она в себя от стрекота кузнечиков. Открыла глаза. Над ней раскинулся синий полог неба. Боли не было. А кругом тишина, нарушаемая разве только звенящими голосами насекомых и свистом перепёлок. Маша привстала: вокруг простиралось цветущее маковое поле. Прямо перед ней росли кустики чабреца. Она машинально сорвала несколько, прижала к лицу душистые цветы и неуверенно произнесла вслух:
– Я Маша Рябченко, работаю в больнице медсестрой, живу у Ефросиньи Ивановны на квартире…
И мысленно: «Господи! Что это было? – Сон!? Конечно, сон! Сморило меня. Ещё бы! Такой насыщенный аромат цветов! А во сне я была моей бабушкой, которая погибла в войну под бомбёжкой. Позже маме в детский дом передали её вещи и эту фотографию. А дедушка?.. Я теперь знаю его имя – Александр Георгиевич Куликов! Быть может, он жив, и я смогу найти его?»
Маша бежала домой без остановки, ворвавшись в комнату, схватила фотографию деда.
– Шурик мой, – Маша прижала фотографию к губам, и сцены её недолгой любви калейдоскопом пролетели в памяти, оставляя привкус безысходности.
В понедельник Маша отпросилась на час с работы и сходила в адресный стол. Там она получила справку с адресом Куликова А.Г., 1926 года рождения.
– Шурик жив! Мой единственный, дорогой…
Сердце выскакивало из груди, когда Маша шла на встречу с ним.
Дверь квартиры ей открыл сухощавый сгорбленный старик с выцветшими глазами. Когда он закрывал дверь на цепочку, руки его тряслись. Подслеповато приглядываясь к Маше, он спросил, что привело её сюда. А она напряжённо вглядывалась в его лицо, боясь обознаться. Но нет: на щеке, изборождённой глубокими морщинами, темнела памятная родинка. И глаза... Несмотря на неумолимое время, глаза близкие-близкие.
– Скажите, пожалуйста, Александр Георгиевич, – дрожащим от нервного возбуждения голосом обратилась к нему гостья, – вы помните Машу, санитарку, с которой вы познакомились в госпитале во время войны?
Старик так разволновался, что Маша пожалела, что сразу задала прямой вопрос. Руки у него ещё сильней затряслись, лицо сморщилось и заблестело слезами, он схватился за сердце и рухнул на стул.
– Помню ли я? Я никогда ни на минуту не забываю её. Это моя жена. Не знаю, что случилось, но она перестала мне писать. После войны я её долго разыскивал. Целых десять лет. Потом узнал, что она погибла. Так... Без подробностей… Должен был родиться у нас ребёнок. Но я ничего о нём не смог разузнать…
Александр Георгиевич замолчал, потом словно в раздумье произнёс:
– Не знаю даже, мальчик или девочка…
Он вытер лицо носовым платком и, немного успокоившись, продолжил:
– Позже я встретил добрую женщину с двумя детьми и женился на ней. Как-то жить надо. Одному-то невозможно. Она сейчас пошла за внуком в детский садик.
Он говорил, а Маша думала: «Шурик, Шурик... Нет, ничего я тебе о нас не расскажу. Зачем тревожить былое. Ты при одном имени бабушки вон как разволновался…»
– А почему вы спрашиваете? – вдруг подозрительно спросил Александр Георгиевич.
И Маша сказала лишь часть правды:
– Это была моя бабушка Маша.
Она протянула ему снимок в рамке:
– А это вы. Мне фотография осталась от моей мамы, вашей дочери. Её уже два года нет.
Александр Георгиевич бережно взял в руки рамку со снимком, достал из футляра очки и, взглянув на фотографию, устремил на Машу полный узнавания взгляд.
– Иди, я тебя обниму... моя дорогая… внучка. Наша с Маняшей кровинушка.
Слёзы застелили ему глаза, голос прервался. Они